Владимир Крюков
Если что было не так, слишком горько и слишком печально, то ведь – чай, в России живем… Но если автору удалось согреть читателям душу тем почти материальным теплом, что идет и идет во все времена, даже тяжкие и очень тяжкие, из глубин российской народной жизни, то скажем те же слова, но уже с совсем другим чувством: чай, в России живем!
Из предисловия Галины Климовской к своему сборнику повестей и романов «Синий дым Китая», Томск, 2013
Профессор в другом измерении
Профессор Томского университета доктор филологических наук Галина Климовская – любимый преподаватель нескольких поколений студентов. И многие из тех, кто сегодня читает лекции и ведет занятия на филфаке, – ее бывшие ученики. И все это, как сказала когда-то Галина Ивановна, «дает великолепное ощущение укорененности на родном факультете».
Она автор учебных пособий для студентов и старшеклассников. Практическое пособие по орфографии для выпускников школ и абитуриентов переиздавалось многократно.
Сам я помню ее замечательный курс по старославянскому языку, который увлек меня именно благодаря такому прекрасному педагогу.
Некоторое время после окончания университета я не видел Галину Ивановну. Знал, что она преподает и пишет научные статьи и книги. Знал, что ведет спецкурсы по математической и структурной лингвистике, учит студентов основам лингвопоэтики.
(Все эти термины потребовали бы пространного объяснения. Скажем главное: это на стрежне современной науки, в ее авангарде).
Но вот десяток лет назад я встретил Галину Ивановну совсем в другом жизненном контексте. Как-то меня позвали на встречу в литературный клуб «Автограф», который ведет в Пушкинской библиотеке Ольга Никиенко. И там была Галина Ивановна. Я увидел, как уважительно ее слушают, но не как пришлого человека, какого-нибудь лектора, а как своего товарища. Да, она была здесь, в этой творческой аудитории, своей.
В тот вечер я получил в подарок сборник ее стихотворений. Это были вполне состоятельные стихи, искренние, написанные автором, который знает, что такое поэзия, и умеет оставаться в поле ее притяжения. Вот, скажем, такие:
Зазолотилось, зажелтело,
Взялось рябиновым огнем
Все то, что летом зеленело
Во весь небесный окоем.
Тот, от кого зависит это,
Бывал у роковой черты –
И вот окрасил гибель лета
В цвета безумной красоты…
Но дальше – больше. Галина Климовская стала писать прозу. Одна за другой появлялись повести «Согра», «Синий дым Китая», «На Всесторонней», «Онка»… Если стихи мне просто понравились, то проза покорила, подчинила своей силой, верной интонацией, точностью слога.
Как все начиналось
И мне захотелось узнать, как это все случилось. Такая возможность представилась.
– Галина Ивановна, не помню, чтобы вы заглядывали на заседания университетского лит-объединения…
– Зачем бы я туда ходила в те годы, если я ничего не писала. Нет, писала очерки в университетскую газету о многих университетских ученых, это был мой жанр. В ожидании места в аспирантуре два года была сотрудником томской газеты «Молодой ленинец». И это не только сочинение текстов, но и школа общения с людьми. Однако журналистика – это другое, другое… Потом началась наука…
– И все-таки творчество вас настигло. Когда и как?
– В 60 лет я защитила докторскую, и тут на меня «напали» стихи. Это странным образом (а может, и не странным) совпало со смертью матери, тети, рождением внуков – я была в них «вкручена» по части кухни и пеленок (и бесконечно, в течение почти 15 лет, чтения им вслух русской и зарубежной литературы). Ко всему этому 60 лет – это все же рубеж какой-то. И вот тем летом, когда я в очередной раз приехала на университетскую базу отдыха в Киреевск, со мною уже был блокнот, и этот блокнот был наполнен моими дурацкими стихами.
– Уж прямо-таки дурацкими…
– Ну, первые стихи у всех дурацкие. Разве что у Пушкина… Но и последующие мои стихи не всем нравятся. Володя, понимаете, у них есть секрет. Весь свой прежний жизненный опыт я превратила в театр, все пережитое, передуманное предстает как будто за цветным бликующим стеклом. И еще я постоянно в стихах над собой посмеиваюсь и над всеми посмеиваюсь, по-доброму, понятно. Но я уже не могла писать попросту: «Ах, как я его любила, как любила…» Это надо было писать в студенчестве, когда я четыре года была влюблена в одного сокурсника и не видела света белого. Но это большое любовное горе спасло меня от многих глупостей жизни. И я в этом мраке безответной любви переключалась на учебу, просто училась да училась… Кстати сказать, один из моих тогдашних однокурсников, а теперь уже большой русский поэт, глубокий лирик Василий Казанцев написал мне: «Жаль, что Вам не удалось развить свой поэтический дар». Он сумел развернуть целлофан, в который упакованы мои стихи, можно сказать, расшифровал их и нашел, что стихи достойные, но…
– Василий Казанцев, который в этом году отметит свое 80-летие, не изменил поэзии. А вы отправились по дороге прозы…
– Вы же видите, что я болтливый человек, что от меня всегда ждут рассказов. Все, что я сейчас пишу, это уже на сто раз когда-то рассказано, я только решилась записать.
Откуда что
– Все-таки лукавите, Галина Ивановна, больно просто получается…
– Нет, понятно, что устный рассказ и повесть – это разные жанры. На бумаге я играю со словами, да и материал надо выстраивать, воплотить в сюжет. Но прежде всего вокруг меня всегда были люди со своими историями: в больнице, в поездках, в том же Киреевске. Была переписка с сокурсниками, это большое дело – письма. Что-то было в жизни, чего-то не было…Все годится в повесть…
Ну, вот идем мы с тетей по Новокузнецку, а впереди медленно идет женщина, такой потухший, погасший человек. И я слушаю историю этой женщины, у которой погиб сын – расстрелян по доносу в 1937 году. И сразу после того умер муж… Это стало основой романа «Вот и все». А что касается бараков на кузнецком комбинате, в обстановке которых протекают его события, – это все со слов матери, она мне много рассказывала. Это опыт моих родителей, приехавших сюда в 1929 году, они все это прошли.
Ну и мне не дает покоя моя пестрая родословная, мои глубокие корни. С одной стороны, это полушляхетство. Иркутск, мой дед, кровная их связь с сибирской железной дорогой.
– Ого, Галина Ивановна, романтика, голубая кровь…
– Нет, я себя ощущаю пермячкой, мои другие предки, по матери, – это карелы, финны, может быть. Поэтому я по натуре язычница. Меня все призывают покреститься, может, я это когда-нибудь и сделаю. Вообще, когда люди узнают, что я правнучка священника, совсем недоумевают, как я до сих пор некрещеная. Но ведь так в жизни было все непросто. Вот мой отец, внук священника, сын церковного старосты, атеист, хотя пел в церковном хоре. Потом, в Гражданскую вой-ну, стал эсером. А по призванию он учитель русского языка… Да и церквей в тогдашнем Сталинске не было…
– Вернемся к прозе. Я все-таки не могу поверить, что это так внезапно нахлынуло, что не было никаких сигналов раньше. И никаких опытов общения со словом в детстве?
– Почему же нет? Еще в школе я в творческом кружке участвовала, мне приносили буквальный перевод шорского эпоса, а я превращала это в стихи, делала литературную обработку и стилизовала под знакомые мне русские былины. А как же иначе?
И вот как-то еду домой из этого самого Дома пионеров в мамином довоенном пальто, берете. Стою в конце трамвая с рулоном бумаги, позади за мной убегает дорога – стальные рельсы, и я, робкая, забитая девчушка, вдруг думаю: вот так и пойдет моя жизнь: с бумагами, и все время надо что-то писать… А ведь тогда не было еще о чем писать.
«Мы – были…»
– Спасибо, Галина Ивановна. Вот это уже как-то ближе. А много позже вы поняли, почувствовали, что о многом пережитом, увиденном и услышанном нужно рассказать и вы сможете это сделать.
– Да, потом это таким снежным комом свалилось. Вот в Новокузнецке еду мимо дома, где, я помню, жила больная несчастная девушка, и знаю, что про все это я должна написать.
Написать, как маме во время войны дали учебный комбинат и надо было из подручного человеческого материала делать специалистов, мастеров. А для начала нужно научить их хотя бы читать – вот такие ученики. Но благодаря маме мы голод военный пережили: ей полагался неплохой обед, и она приносила его домой. Ну и огороды – тоже здоровое питание. Никакой интеллигентной жизни у меня не было, но я читала, читала, читала. Библиотека располагалась в двух шагах от дома.
Был Вениамин, брат мужа моей тети Веры, героини многих моих повестей. Он воевал, попал в плен – немецкий, потом – наш плен, и до конца жизни, будучи уже рабочим на КМК, ходил отмечаться в комендатуру. Он с большим уважением ко мне относился, к моему образованию. Звал меня по-родственному Галя. Вот он и сказал однажды: «А написала бы ты про нас. Про нас ведь никто не напишет, а ведь мы были». С тех пор я и сама села писать и всем говорю: садитесь и пишите о своих родных и близких, о самих себе…
– Галина Ивановна, так ведь это же знаменитая шаламовская фраза: «Были ли мы? Отвечаю: «Были» – со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа».
– Ну вот видите, как все укладывается в один контекст. И, конечно, важно, чтобы эти рассказы мои кому-то были интересны, чтобы тебя слушали. Мой взрослый внук Иван начал меня расспрашивать о прошлом нашего рода. Вот откуда, может быть, и пошло мое говорение. И Толя, муж моей внучки, архитектор, тоже стал слушать. Вот я и говорила, и говорила – со слов моей матери…
Я привела в порядок свои фотоальбомы. И все равно посещают невеселые мысли: будет ли их кто-то смотреть или никому не нужно, неинтересно, с чего начались наши несколько родственных семей?
Секрет остается секретом
– Читаю у вас в предисловии к большой книге избранного: «Я отношу себя к тому типу пишущих прозаические тексты, который Н.С. Лесков назвал «списатели с жизни». Жизнь как она есть настолько богаче моего воображения, что я посчитала бесполезным делом соревноваться с ней в «сочинении» человеческих характеров и судеб людей. Зачем, когда только смотри, слушай, вдумывайся – и «списывай». И все-таки так ли уж насквозь не выдуманы все ваши истории, или есть что-то, рожденное воображением?
– Абсолютно придумана только повесть «Звуки музыки». Ничего из жизни филармонии и быта музыкантов я не знаю. Конечно, я любила и люблю музыку. Когда-то у меня был друг-меломан. Мы ходили на концерты, слушали много пластинок. Я отточила слух и вдруг стала замечать, если приезжие оркестранты фальшивят. И сегодня слушаю музыку только в записи. Да и публика на концертах нынче не та, что когда-то. Ну ладно, это я отвлеклась…
– Мы, кажется, разобрались, что было побуждением к сочинительству. Но откуда стиль, ваш замечательный, вполне узнаваемый стиль? Можно ли назвать авторов, книги, которые на вас повлияли, как-то помогли становлению слога, интонации? Как раньше писали: это воспитанник такой-то школы, последователь такого-то направления…
– Конечно, я училась, сама того не замечая, у многих писателей – и современных, и прошлых времен. Кроме того, я ведь долго вела спецсеминар по стилистике художественной речи. Ну вот много лет назад мы взяли со студенткой главу «Тамань» из «Героя нашего времени» Лермонтова. Разбираем и понять не можем, в чем же волшебство этого простого на первый взгляд текста. Берем прозу ближе нам по времени, начало ХХ века. Улавливаем то знаменитое отклонение от норм литературного языка, которое мы связываем с именами Платонова, Зощенко, Замятина, со всем русским модерном. Но тонкий секрет этих текстов так и остается секретом. Мы знаем, что эта линия русского модерна искусственно была прервана соцреализмом. Но мы понимаем, что ее, эту линию, нельзя было просто прочертить дальше и дальше – в этом была бы некая избыточность. Так что в этой приостановке было и рациональное зерно. Да и как подражать Платонову – только эпигонство получится. Так все сложно. Видите, я как-то хитро ушла от вашего вопроса.
– Лингвопоэтические разборы литературных текстов представляют только академический интерес?
– Нет, лингвопоэтика – дисциплина практическая. Мы даем студенту методическую – на основе теории – удочку, чтобы он сам ловил стилистическую рыбку. Мы на наших семинарах как бы распаковали писательские папки с их секретами. Все это открыто, начинай сам смелую работу над словом, бери, учись.
– И все-таки я попрошу вас назвать ваши имена…
– Хорошо. Начну с Пушкина, Чехова, Бунина… Еще до того как я начала писать, я любила – и люблю – Набокова, я знаю наизусть целые куски из его «Подвига», наиболее любимого мной.. А Татьяна Толстая, ее малая проза: «На золотом крыльце сидели», «Факир», «Петерс»! Откуда что берется?! Шукшин, конечно…
– А Трифонов?
– Ах, Володя, вот если бы была такая религия под названием Юрий Трифонов, я бы стала ее горячим приверженцем. Вы посмотрите даже на названия некоторых его повестей – «Обмен», «Другая жизнь», «Отблеск костра», «Время и место». Одно-два слова – и неисчерпаемая глубина жизни, мыслей, чувств…
В своем сборнике упражнений по русской орфографии я приводила примеры, сотни примеров из русских авторов XIX–XX веков. Какое было удовольствие просто эти примеры выписывать!
А продолжать в своем сочинительстве кого-то… Как вы это представляете? Думаю, с годами происходит глубинное внутреннее понимание: вот так надо писать, а так не надо. Можно учиться выходить из одного художественного пространства в другое. Но не должно быть такой прямой установки: дай-ка я что-то покручу и вот так как-то напишу… Нет, все эти решения рождаются где-то в подкорке, втемную…
Как и принято, о планах
– Вот сейчас в альманахе «Каменный мост» печатаются ваши «Петербургские этюды» – случаи, по большей части курьезные, из жизни автора, его встречи с разными людьми. Это стало частью той самой локальной истории, которая, как река в океан, впадает в большую историю. Не буду оригинален и спрошу о ваших писательских планах.
– У меня есть тетрадочка, а там перечень тем, которые нужно бы воплотить. И самое ближнее – это теперь уже «Московские этюды». Вот вам, например, история про джинсы. В те давние годы за ними нужно было выстаивать неимоверную очередь. Я выстояла и купила их для зятя, но увидела, что они длинноваты. И моя спутница по многочасовой очереди предложила пойти к ней домой и поменять их. У нас, говорит, есть размер поменьше. В московской хрущевке приняли меня душевно, на стол собрали, хотя кто я им? Вижу на серванте фотографию девочки лет пяти. Без задней мысли спросила, кто же этот ангелочек. И попала в болевую точку. Мне рассказали со слезами, что бабушку с внучкой (то есть их младшей дочерью) сбил на Рублевском шоссе так называемый членовоз – правительственная машина. Родителям погибшей девочки анонимно помогли деньгами и строго советовали обо всем молчать. Вот такой рассказ «Джинсы для зятя».
Другой рассказ повеселее. Однажды сижу я с моими учеными московскими друзьями в ресторане. Подходит метрдотель, спрашивает, не поет ли кто из нас. А я дома пою, и мой кот Абросим даже любил меня слушать. Я призналась, что я домашнее сопрано, и мне предлагают подойти к их старушке-аккомпаниаторше. Выясняется, что их постоянная исполнительница на сессии. Старушка предлагает мне спеть самое легкое – романсы. И вот мы с ней пропели «Белеет парус одинокий» и еще романсов девять. Я до сих пор сама не понимаю, что меня сподвигло на это рискованное и немного сумасшедшее действо. Но вот однажды я пела в московском ресторане «Центральный» на тогдашней улице Горького. Сюжет для небольшого рассказа…
А еще такая тема, как невстречи с Лотманом, Бахтиным: я постеснялась пойти к этим людям с друзьями, не будучи приглашена лично. И теперь очень жалею.
Начала рассказывать и уже не могу остановиться. Это какой-то большой открытый текст жизни. Вот и все, пожалуй…
«Что может человек в извечном соперничестве с всемогущим течением времени, разрушающим цивилизации, превращающим в пыль вечные города и растворяющим в себе наши маленькие человеческие жизни? Он может помнить, и это единственное, чем человек в состоянии преодолеть тотальную необратимость времени. Память как этико-философская позиция автора и определяет уникальную возможность одновременного и проживания и творения времени…
Из послесловия профессора Вячеслава Суханова к сборнику повестей и романов Галины Климовской «Синий дым Китая»