Владимир Крюков
Распорядитель автостоянки указал восьмой этаж. И автомобиль стал нарезать круги, поднимаясь выше и выше. За рулем был Юра, мой ученик в далекие семидесятые годы. Это он и жена его Эмма, сидящая сейчас позади, сделали мне неслыханный подарок: выписали к себе, в Германию. Мы объехали старинные, фантастические немецкие городки и рванули дальше.
Восьмой этаж оказался последним, прямо на открытой площадке. Отсюда вся Венеция была как на ладони. Расторопный итальянец определил нам место. Оглядывая с высоты город, мы спросили про Сан-Микеле. Он на секунду задумался, потом сложил на груди крестом руки, как у нас в России показывают усопших. Мы закивали головами. Он подвел к барьеру: вот там, справа, на канале останавливается ship (корабль, англ.).
– Vaporetto? – переспросил я.
– Si, si, – весело отозвался он. Ему понравилось, что я назвал речной трамвай по-итальянски.
Сан-Микеле (остров мертвых) был в нашей программе первоочередным.
На остров, к Иосифу
Трамвайчик шел вдоль домов. Их двери и окна были почти у самой кромки воды. Там, где здания отступали на некоторое расстояние, набережные не имели ограждений, и вода выплескивалась на мостовую – прохожие держались подальше от края. Потом мы вышли на простор. Холодно и ветрено. Венеция не радовала в этот день солнцем и теплом. Пассажиры в основном попрятались в салон, лишь мы оставались на носу. Правда, тоже защищенные от порывов ветра.
Но вот матрос-проводник крепит канат и на нашей остановке. Выходим на причал. Не мы одни, еще десятка два человек. Спрашиваем в конторке на берегу о могиле Бродского. Они уже, видимо, привыкли к такому вопросу. Вручают лист бумаги, на нем цифрами обозначены русские погребения. Почему-то я думал, что у нас непременно будут попутчики. Ничего подобного. Люди разбрелись кто куда. Наверное, по своим родственникам. Это ведь не только мемориал знаменитостей, по сторонам семейные захоронения. На острове Сан-Микеле – самое старое кладбище Венеции.
Идем в нужном направлении, но сбиваемся. Видим: мини-трактор, рядом рабочие ребята. Спрашиваем их. Один живо отзывается, зовет следовать за ним, указывает. Пришли. Белый памятник, известный по фотографиям. Имя: сверху по-русски «Иосиф Бродский», ниже – по-английски.
Это имя за последние два десятка лет возникало во всяких СМИ и на телеэкране с явным перебором. Вспоминаешь Блока:
Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…
«Доценты», конечно, на Бродском оттянулись сполна. Но и публика другого рода – труженики желтых изданий, никогда не читавшие его стихов, – внесла свой посильный вклад. Почему он так и не приехал на родину? Вправду ли можно так долго помнить любимую женщину юности? Подстроили ли ему Нобелевскую премию? На эти и другие вопросы находят ответы с помощью «друзей» и «экспертов». Похоже, вакханалия еще не завершилась.
Кайф граждан мира
Думаю, как хорошо, что он прочно вошел в мою жизнь задолго до того, как его «разрешили» на родине.
Такое вот трогательное воспоминание. Лето начала 80-х. Замечательный светлый день. На окраине пригородного Тимирязева, прямо в бору, стоял сарай в двух уровнях. На втором этаже сидели мы за большим аскетичным столом.
Хозяин Леонид наливал в стаканы нечто, исполненное на травах, называя это то текилой, то джином, то кальвадосом. В чистую тишину бора вписывалась труба Майлса Дэвиса. Леонид бросал на стол пачку «Аполлона-Союза» (не «Мальборо», конечно, но все-таки). И в этом рукотворном свободном пространстве сидели и кайфовали граждане мира. Я читал большую подборку Бродского, залетевшую к нам с подачи друга Стаса. Дух забирало от этих строк. В передаче душевных движений он покорял точностью и стройностью:
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать
вплоть до смерти. И после
нам не вместе лежать.
…на прощанье – ни звука;
только хор Аонид.
Так посмертная мука
и при жизни саднит.
В ту пору меня погнали с работы за любовь к самиздату. И принял я это довольно спокойно. Но если ты нарушаешь навязанный кем-то порядок, то должен установить свой, новый. Пребывать в неопределенности неблаготворно и вообще тревожно. Пока нет уверенности, что ты прав, чувствуешь себя скованно. Свобода духа – она ведь тоже на чем-то вырастает. Мне не нужна была ни большая идея, ни новая идеология. Мне нужны были стихи вот такой степени свободы и такого большого уровня таланта, конечно.
Свобода – это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
Со смертью не все кончается
Узок был круг моих товарищей, да и людьми мы были разными, но это нас объединило, не позволило отдаться сладостному чувству изгойства, отверженности. Спокойно воспринимали мы то, что после всяких литературных семинаров стихи наши не увозились в столицу, чтобы потом аукнуться в каком-нибудь коллективном сборнике. Ты должен был принять как данность, что нежелание следовать советам столичных мэтров означает отлучение от печатного листа. И я это принял.
Не надо отвлекаться на мелочи, отдаваться им слишком всерьез. Всевозможные мерзости испытывают твой дух на прочность, ты должен их победить. Вера в свою необходимость поможет вынести и мелкое зло и что-то более серьезное.
В стилистике Бродского отрази-лось и мое состояние – смятенное, разорванное. Оттого и повторяешь замечательные строки, что находишь в них и свои переживания.
Все то, что я писал в те времена,
сводилось неизбежно к многоточью.
Я падал, не расстегиваясь, на
постель свою. И ежели я ночью
отыскивал звезду на потолке,
она, согласно правилам сгоранья,
сбегала на подушку по щеке
быстрей, чем я загадывал желанье.
Я стоял у этой могилы и с благодарностью думал, что он помог мне сохранить себя. И как-то правильно уложились в сознании слова на обратной стороне памятника – строка из элегии Проперция, написанная по-латыни: Letum non оmnia finit (Со смертью не все кончается).
Долгие-долгие годы он был для меня одним из любимых, необходимых поэтов. Да что это я пишу в прошедшем времени? Таковым и остается.
Когда родина прогоняет
Бродский умер в Нью-Йорке, где и был похоронен. Его вдова Мария так вспоминает о выборе места перезахоронения: «Этот город, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего. Кроме того, рассуждая эгоистически, Италия – моя страна, поэтому было лучше, чтобы мой муж там и был похоронен…».
На возвратном пути мы подошли к могилам великих соотечественников – Игоря Стравинского и Сергея Дягилева. Именно здесь, на русском, православном участке кладбища первоначально планировали похоронить тело поэта. Это оказалось невозможным, потому что Бродский не был православным. Потому он и покоится ныне в протестантской части кладбища.
И уже при выходе (то есть в самом начале) настойчивый Юра по приблизительным ориентирам, данным нам в конторке, отыскал на стене имя Петра Вайля. Теперь урна с прахом младшего товарища Бродского тоже здесь, на Сан-Микеле. Кстати, Вайль сказал о Венеции: «Это как раз на полпути между Россией (Бродский всегда говорил «Отечество») и Америкой, давшей ему приют, когда Родина прогнала. Ну и потом, он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле».
* * *
…Речной трамвай долго шел к определенному нами месту высадки. Сотня шагов от набережной в глубину города. И вот открылась она – одна из самых узнаваемых достопримечательностей Венеции – площадь Сан-Марко. Нет, я не отступаю от темы, потому что на площади Святого Марка расположено знаменитое кафе «Флориан» – самое старое кафе Италии и тоже один из символов Венеции.
Здесь побывали, наверное, все знаменитости, посетившие Венецию с его открытия в 1720 году: Гете, Байрон, Диккенс, Пруст, Модильяни, Хемингуэй, Стравинский. И, наконец, Бродский.
Представилась и нам возможность посидеть здесь за стаканом обалденного пунша.
Я свернул салфетку с надписью Caffe Florian и положил в карман жилета. Не фетишист, но, ей-богу, как-то греет сердце этот перегнутый вчетверо лист бумаги.
Томск – Венеция – Томск
