Томск: мастера слова

TNews750_38_CMYK

Владимир Крюков

Писатели, о которых я расскажу, выбраны мной по душевному к ним расположению. И еще по той степени свободы, которую они в себе сохранили, несмотря на обстоятельства, противостоящие этому. Конечно, я не забывал о критерии качества произведений, о вкладе этих авторов в современную им литературу. Прошу отнестись к моему выбору спокойно и толерантно. Я помнил о Георгии Маркове, при активном участии коего создано Томское отделение Союза писателей России, мы неплохо знакомы с Михаилом Андреевым, автором текстов известных всей стране песен, мной уважаем Вадим Макшеев… О них много и хорошо писали. И вообще, повторюсь, я понимаю уязвимость моего выбора. Но это мой выбор.

TNews750_38_CMYK_БатеньковГавриил Батеньков

Одичалый

Русский офицер Гавриил Батеньков, сибиряк по происхождению (сын тобольского дворянина), был участником Отечественной войны 1812 года и заграничного похода нашей армии. В 1816 году уволен с военной службы по состоянию здоровья (последствия ранений) и тогда сдал экзамен в Институт Корпуса инженеров путей сообщения.

По просьбе генерал-губернатора Сибири ведомство путей сообщения согласилось выделить Томску человека, который взял бы на себя техническое руководство инженерно-строительными работами. И в марте 1817 года Батеньков приехал в Томск, где возглавил инженерно-технические работы по благоустройству улиц, укреплению набережной реки Ушайки и возведению деревянного моста через нее (мост прослужил 100 лет).

Затем – служба в Петербурге, участие в выступлении декабристов. На следствии заявил, что это «не мятеж, как, к стыду моему, именовал его несколько раз, но первый в России опыт революции политической, опыт почтенный в бытописаниях и в глазах других просвещенных народов».

Был приговорен к вечной каторге, но с 1827 по 1846 год содержался в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Приручил мышонка хлебными крошками: все-таки живое существо рядом. Из книг разрешена только Библия. Но можно писать. И вот он почувствовал сильный поэтический восторг, «почувствовал себя Творцом, равным Богу, и вместе с Богом решился разрушить мир и пересоздать…». Несвобода подвигла узника к напряженной духовной работе. Хотя эти попытки пробиться к неким высшим озарениям выражены так, что тюремщики – читатели его бумаг – сделали вывод о том, что он лишился рассудка. Письма, стихи, мистические откровения. «В челе человеческом есть свет, равный свету. Мысль».

В 1846 году Батеньков сослан в наш город. Живет тихо и уединенно в доме у Благовещенского собора (ныне этот переулок носит имя Батенькова). Пишет стихотворения, посвященные Томску и реке Томи, дружеские и любовные послания. Через десять лет, получив амнистию, Гавриил Степанович уехал в Калугу и скончался там в 1863-м от воспаления легких.

В ожидании трамвая на площади Батенькова я смотрю на бюст, установленный ему, и думаю о его духовном подвиге. 20 лет одиночного заключения! Мысль, отраженная в слове, стала единственной возможностью самосохранения личности. Герой одного из пронзительных стихотворений Батенькова «Узник», изнемогший в каменном мешке, уже слышит «скрып могильных петель». Но усилием воли стряхивает гибельное наваждение:

Но нет же, нет! К чему сей бред?
Еще мне жить, дождаться воли!
Десятки лет и сотни бед
Мне суждены в земной юдоли…
Светлеет небо над Невой,
Авроры луч зажегся алый,
А где-то в камере глухой
Томится узник одичалый.

Одичалый – так подписывал Батеньков стихи, сочиненные в застенке.

Нет, в той одинокой области духа, куда только и мог обратиться пленник равелина, он нашел спасение от безумия.

TNews750_38_CMYK_ГребенщиковГеоргий Гребенщиков

Псалом

Есть в жизни встречи, которые во многом определяют дальнейшую судьбу, помогают выбору пути.

Для 25-летнего Георгия Гребенщикова это была встреча с Григорием Потаниным. Время и место – 28 декабря 1908 года, Томск. Гребенщиков из тех людей, кого в наше время станут называть селфмейдменами (сделавшими себя). Он с малолетства тянулся к слову: и когда работал писарем, и когда был секретарем, а затем и редактором омской газеты и сам начал складывать истории. Потанин с ним тогда завел разговор «как с равным… о том, что начинающим сибирским литераторам следует сгруппироваться в Томске». На следующий год Георгий перебрался в наш город, где мог почти ежедневно видеть и слышать своего наставника. По совету Потанина он отправился за впечатлениями на Алтай. Читая сегодня его историко-этнографический очерк «Алтайская Русь», понимаешь, как глубоко лег на сердце Гребенщикова этот край с его стариками-староверами.

И творческие задачи молодой литератор намечает серьезные: «…разрушить пагубный пессимизм российской литературы». Речь идет о декадансе, завладевшем тогда умами просвещенной публики. А что взамен? Сохранить веру предков и дальше жить в согласии с природой. И особую миссию он возлагает на Сибирь. Вот он пишет Потанину в ноябре 1912 года: «…я необычайно рад тому, что силы, излучающиеся из Вас, Григорий Николаевич, питают наши сердца и души, и это… является лучшею порукой того, что у Сибири будет расти своя интеллигентская среда, свято держащая светлое знамя с написанными Вами словами: «Все лучшее – для своей Родины!..».

В 1913–1914 годах выходят два тома его рассказов «В просторах Сибири». В сибирский же период Гребенщиков начинает писать самое значительное свое творение – многотомную эпопею «Чураевы», роман-хронику одной старообрядческой семьи. Первую книгу эпопеи Гребенщиков заканчивал уже в условиях военного времени – в феврале 1916 года он добровольно ушел на фронт, возглавлял санитарно-транспортный отряд имени служащих Томской железной дороги. Воевал в Карпатах. Был тяжело ранен и спасен от смерти медсестрой Татьяной, которая станет спутницей в будущей жизни. Февральскую революцию он принял, был уверен в скором окончании войны и утверждении подлинной демократии. Но события Октября разрушили его надежды. В сентябре 1920 года он эмигрирует в Турцию, потом во Францию, затем в 1924 году в США, где и проживет до конца своих дней, до 1964 года.

После эмиграции он сторонился участия в какой бы то ни было политической борьбе. Ностальгия владела им до конца жизни. Одна из глав книги «Моя Сибирь», написанной в Америке, начинается словами: «Когда я вспоминаю о своей Родине, то мои мысли о ней складываются как псалом…».

В первые же годы эмиграции печатаются его новые книги. В 1922–1923 годах в Париже даже выходит собрание сочинений. Именно тогда Федор Шаляпин пишет ему: «Когда я читаю «Чураевых», я горжусь тем, что я русский, и сожалею, что не сибиряк».

Америка стала для Гребенщикова второй родиной, которую он искренне полюбил, природа некоторых мест напоминала ему Сибирь. Там, за океаном, он прочел в университетах серию лекций. О чем? О разном. Но главная их тема – Сибирь как страна великого будущего.

TNews750_38_CMYK_ХалфинаМария Халфина

Вопросы без ответов

Она была известна далеко за пределами нашего досточтимого города. Ее печатал самый популярный журнал СССР «Огонек», хорошими тиражами выходили книги. А уж фильм «Мачеха» по ее повести точно посмотрела вся страна, многие зрители и не по одному разу. Убедительна и правдива была эта история. Потом по экранам прошел не столь знаменитый, но тоже собиравший зрителя фильм «Безотцовщина».

Пришел час, и в начале 1970-х мы познакомились с Марией Леонтиевной. Она была не похожа на тех, кого называли в нашем городе писателями. Суждения ее были свободны, взгляды широки. Все это решительно отличало Халфину от тех, кого я успел увидеть и услышать на семинарах и творческих встречах – осторожных, взвешенных в суждениях. В пору осторожности на грани страха она свободно говорила о Солженицыне, не именуя великим, но называя большим писателем.

Современные советские «романы воспитания» не входили в мой круг чтения. Но проза Халфиной была иной. Мария Леонтиевна называла себя писателем для семейного чтения. Получив книгу с теплой авторской надписью, я как бы по необходимости должен был заглянуть в нее. Но, прочтя несколько страниц, дальше читал уже без всякого принуждения. Люди – ее герои – были живые, не одномерные, ситуации не разрешались авторской волей и не завершались моралью. Замечательно, что истории Марии Леонтиевны прошли испытание временем. Там не было никакой конъюнктуры. Ничего в них и сегодня не коробит, нет чувства неловкости за создателя этих повестей и рассказов.

Интересно: она ведь не собиралась становиться писателем. Она была хорошим библиотекарем. Какие-то наброски, наметки в тетради – у кого их нет? А потом сочинилась драматическая жизненная история, и самая читаемая газета страны «Комсомольская правда» ее напечатала. Мария Леонтиевна нашла болевую точку. Об этом сказали тысячи писем. И отступать теперь было некуда. По привычным меркам, писательский путь начала она довольно поздно – ей уже было за 50. Но в ее активе была хорошо прочитанная и усвоенная русская и мировая классика. А сколько историй поведали ей простые сельские жители, сколько семейных драм пересказали! Тогда ведь много читали, а хороший библиотекарь был и собеседником, и советчиком. И неслучайно так сразу, со своим голосом, с вечными темами шагнула она на страницы изданий в те 60-е годы, когда еще не нужно было подстраиваться и «делать как надо».

Мария Леонтиевна ушла в нояб­ре 1988 года в возрасте 80 лет. Сын Алексей передал ее архив и часть вещей в поселок Моряковский Затон, где она заведовала библиотекой, заложив там основание музея Халфиной. Мемориальная доска писательнице недавно открыта на стене дома престарелых на берегу Оби, в «Лесной даче». Когда-то здесь предоставили Марии Леонтиевне комнату, чтобы она смогла на месте собирать материал для будущей книги о людях, которых привела сюда судьба. Как они тут оказались, что не сложилось в жизни, чего недостает сейчас? «Что старикам надо?» – это ведь тоже из тех вопросов, которые ее волновали.

Завершая открытым финалом один из ранних своих рассказов «Мои соседи», Мария Леонтиевна оставляет нам одни вопросы, не облегчая поиск ответа. «Я думаю, думаю и не могу решить, что же мне делать? Как помочь этим нелепым и очень несчастным людям? Где найти слова, которые заставили бы их понять, как преступно уродуют они свою жизнь и жизнь ребенка?»

Мне кажется, мы всегда больше доверяем тем писателям, что задают себе и нам непростые вопросы, чем другим, у которых на все есть правильные ответы.

TNews750_39_CMYK_КолупаевВиктор Колупаев

Радостная тайна

Виктор Колупаев был самым переводимым автором из Томска. Его книги выходили в США, Чехословакии и Германии, его рассказы печатались в различных антологиях в Японии, Китае, Корее, Швеции, Франции, Польше. И при всем этом он до конца жизни оставался скромным человеком. Кстати, вспоминают его ученики, он любил выражение Декарта «Хорошо прожил тот, кто прожил незаметно».

Я познакомился с Колупаевым в доме Игоря Мигалкина, они были давними товарищами (надо сказать, умерли в один год, в один месяц с интервалом в два дня, вот как бывает).

Первое, что можно было сказать о госте: худощавый, да что там – очень худой. Потом прибавлялось другое – добрые внимательные глаза. Хорошо помню: разговор шел о книге мемуаров Сомерсета Моэма «Подводя итоги». Тогда технари много читали. А Игорь и Виктор были, можно сказать, элитарными технарями – биофизиками. Оба окончили политехнический и работали в CФТИ при ТГУ. Игорь представил своего друга и как писателя. Оказалось, что я знаком с рассказами Колупаева. «Билет в детство» был напечатан в журнале «Вокруг света», который читали тогда все – там почти не было идеологической начинки. Потом его рассказы встретились мне в «Авроре» и опять понравились.

Он был много старше меня. Виктор Дмитриевич родился в 1936 году. Так вот, в конце нашего разговора он отмел это «Дмитриевич». Предложил общение на «ты» (года два, наверное, я еще сбивался на «вы»).

В столице начали выходить книги Виктора Колупаева. Не скажу, что фантастика лежала в русле моих интересов. Но эта фантастика пребывала в области литературы.

Увидеть чудо в обыкновенном – один из главных писательских приемов Колупаева, как и моего любимого Брэдбери. Они – мастера лирической прозы. Умение передать малозаметные движения человеческой души – свойство для фантаста не частое, но это было дано Виктору Колупаеву в полной мере.

Однако этот проникновенный лирик в 1970-е написал повесть про первобытных людей – дзяпиков, быстро перенявших у проникших в глубокое прошлое исследователей самое худшее – двойную мораль, которая стала для тех нормой жизни. Эта достаточно острая вещь напечатана была лишь в начале 1990-х. Так что чудесное, фантастическое Колупаева нередко становится для человека испытанием его личности, его нравственной составляющей.

Я очень люблю его повесть «Жизнь как год», которую сам автор называл фантастическим повествованием. Кто-то находит ближе себе что-то другое, благо написал Колупаев немало. У каждого автора есть свои профессиональные тайны. И воплощение замысла у каждого сочинителя разное. Интересно объяснял рождение своих рассказов Виктор Дмитриевич. Он говорил, что однажды мгновенно понял, что такое пространство и время. И переходил к творчеству: «Примерно то же самое происходило со мной всякий раз, когда в голову приходил сюжет рассказа. Он приходил внезапно. Я чувствовал его в свернутом виде. То есть в нем уже было все от первой до последней буквы… но слов еще не было. Этот свернутый в точку сюжет я носил в голове по многу месяцев или лет, пока не наступала пора слов. Я знал все. Но это все было свернуто в точку. Это очень странное состояние. Как будто носишь в себе какую-то радостную тайну…»

Кроме физики и литературы Виктор Дмитриевич любил людей, музыку и собак. Рекомендуя меня в Союз писателей, он почти весь свой текст построил вокруг моего рассказа о псе Парамоне, найдя там и наблюдательность, и точность слова.

TNews750_39_CMYK_КазанцевВасилий Казанцев

Выше радости, выше печали

В будущем году читающая Россия отметит 80-летие одного из лучших, проникновенных лириков нашего времени. Поэт Василий Казанцев принадлежит всем, но у томичей есть лишний повод гордиться – он наш по происхождению. Родился 5 февраля 1935 года в крестьянской семье в деревне Таскино Чаинского района. Окончил историко-филологический факультет Томского университета.

В 1962-м в Томске вышел первый сборник стихов Василия Казанцева «В глазах моих небо», вслед за которым в Новосибирске появились другие. Шума при вхождении его в литературу не было, хотя это было время именно шумных дебютов. Но та «громкая» поэзия стадионов и переполненных залов (Евтушенко, Вознесенский, Рождественский) не нарушила его творческую индивидуальность, которая вырастала на совсем других началах. Поэзия Казанцева сосредоточилась не на социальных, гражданственных вопросах (впрочем, решаемых часто плоско и поверхностно), она была ближе «тихой лирике», которую мы связываем с именами Николая Рубцова, Владимира Соколова, которая вырастала из жизни человеческой души. Оказалось, что читатель устал от деклараций и заклинаний и ему ближе, потребнее переживания и размышления, связанные с вечными темами искусства: жизнь и смерть, любовь и разлука, природа в ее бесчисленных воплощениях. И, если эти переживания выражены поэтом, тонко чувствующим русский язык и прекрасно им владеющим, они, понятно, найдут отклик в наших сердцах и душах.

И потому смена общественно-политической системы страны не изменила его творческих установок. Переоценка ценностей, митинговые призывы – все это не для него. Однако никто не посмеет упрекнуть Казанцева в «бегстве от действительности», в уходе в какие-нибудь выдуманные фольклорно-карамельные края. Нет, он так же продолжает говорить с нами о сегодняшнем и о вечном.

* * *

Высоченны лесные палаты.
Гул и солнце в древесном строю.
– Что ж ты, милая пташечка, плачешь?
– Я не плачу – я песни пою.

А лесинка шумливая рядом
Все лопочет про радость свою.
– И чему же ты, глупая, рада?
– Я не рада. Я песню пою.

Синий дым, белый день. И звучанье.
Хвойно-лиственный шорох и плеск.
Выше радости, выше печали
Этот дым. Этот день. Этот лес.

Эти песни – не плач и не гимны.
Это выше, чем плач или гимн.
Мне навеки остаться таким бы.
… Если можно остаться таким!

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

5 × один =