Книга томского поэта Владимира Крюкова «Стихотворения» выдвинута на соискание губернаторской премии

Произошло то, что должно было произойти давно: автор семи сборников поэзии и прозы, соредактор журнала томских писателей «Начало века» выдвинут областной писательской организацией на соискание премии губернатора за 2009 год. Основанием послужила последняя книга Владимира Крюкова «Стихотворения». Хотя с равным правом могла претендовать любая предыдущая: «Созерцанье облаков», «Линия ветра», «В области сердца»… В чем прелесть стиля и глубина смыслов поэзии Владимира Крюкова?

 

Слово – коллегам и товарищам

Александр Кушнер, Санкт-Петербург:

– Чем привлекают меня стихи Владимира Крюкова? Лиризмом, опирающимся на классический русский стих, но не повторяющим его, а трансформирующим, преображающим в соответствии с сегодняшними нашими представлениями о поэзии.

Краткость, точность, сдержанность и некоторая недоговоренность, отсутствие высокопарности и романтической жестикуляции – вот что характерно для них. При этом стих его чуть-чуть сдвинут в сторону от привычного образца, поэт умело использует ритмические синкопы и современную лексику. А кроме того, поэт обладает острым поэтическим зрением, слепорожденной его Музу не назовешь. И еще одно достоинство поэтического мира Крюкова я вижу в том, что это – не замкнутая на себе, а связанная с предшественниками сложная система, недаром в его стихах «кричат за Непрядвой» блоковские лебеди, Гумилев читает перед расстрелом «Илиаду».

Те стихи, что я прочел, доставили мне радость и подтвердили давнее мое убеждение: русская поэтическая провинция ни в чем не уступает столицам и заслуживает благодарного читательского внимания.

 

Анатолий Леминский, Советск (Тильзит), Калининградская область:

– Поэзия Крюкова – поэзия высокой духовной устремленности. Ее содержание определено мировоззрением шестидесятника, сохранившего идеалы красоты, гармонии, совершенства…

Убегающее время поэт фиксирует и запечатлевает в рифме, ритме, музыке стиха. Его философичность проистекает от склонности наблюдать, обобщать, впитывать… Я держу в руках новую книгу Крюкова, вышедшую в Томске в 2009 году. Нет сомнений, что этот том украсит полки не только ценителей поэзии, но и займет достойное место в солидных библиотеках.

Мы очень расточительны. Такого рода дарования уникальны и редки. Их нужно беречь, лелеять и всячески поддерживать. Ведь мы любим говорить о патриотизме, любви к Родине, о духовном, об истоках нашей культуры. Разве не об этом стихи Крюкова?..

 

Владимир Костин, Томск:

– Владимир Крюков – безусловный и последовательный сын Оттепели. На мой взгляд, более последовательный, чем многие из тех поэтов, что стали ее голосами и живыми символами. Его духовные истоки – в эпохе, когда мальчиком и юношей он осваивался в мире СССР, в котором перестали убивать и запугивать людей, в котором культ книги вырастал неразделимо с культом духовного освобождения нравственной личности и который так разительно посерел и съежился, поблек и ощетинился, показав другое, нечеловеческое лицо после разгрома «Пражской весны» 1968 года. Очень важно при этом понимать, что творческая зрелость пришла к Крюкову значительно позже, в неопрятные 90-е годы, в атмосфере нетерпимости ко всякому идеалистическому жесту и полного падения престижа писательской деятельности.

…Крюков «отступил» в Тимирязево, его формальное, внешнее, казалось бы, пребывание в пригороде Томска преобразилось в важный, глубинный факт его духовной биографии, его жизненной позиции. Крюков сознательно избрал нишу тимирязевского затворника, и она оказалась источником творчества и его гарантией. Парадокс в том, что, обретя ответственность хранителя заветов Оттепели, он, не смевший прежде ступить на большую литературную дорогу, теперь в этой нише созрел как поэт…

Столица мира, по спокойному убеждению Крюкова, – в самом Человеке, удивленном от любви, от чтения книги или созерцания облаков. Высокий Провинциализм и Высокий Инфантилизм Крюкова вообще кажутся мне столбовыми приметами уходящей в завтра русской литературы.

ТОВАРИЩАМ БЫЛОЙ ПОРЫ
Объявляет кондуктор: «Тропинка».
Тут бы встать, и сойти, и пойти,
Через поле поторопиться…
Стоп! Заказаны эти пути.
Нет ни Лёхи, ни Стаса, ни Жени,
Так что, парень, спокойно сиди,
Но душевное это движенье
Оцени. Все уже позади.
Я закатывался по наитью
И входил в разговоры, чаи.
Видно, все мы незримою нитью
Были связаны, были свои.
Жизнь на выдумки таровата:
Пакость мелкая или напасть…
Но я знал: не дадут ребята
Ни отчаяться, ни пропасть.
Нет ни Лёхи, ни Жени, ни Стаса –
Растащило их всех по стране,
Ну а я вот прирос и остался,
И сегодня встречается мне
Только ветер, безжалостный ветер
Среди темных и мокрых стволов,
Он повыдует все на свете –
Ни следов не оставит, ни слов.
Хорошо ли мы прожили, плохо?
Кто возьмется сейчас оценить?
Женя, Стас или, может быть, Лёха?
Только с нами уходит эпоха,
Обрывается некая нить.
***
СТАРЫЕ КИТАЙЦЫ
Памяти Толи Перервенко
Здесь не ставят перед выбором «либо – либо»,
не взывают: колись, как на духу.
Вот тебе просто Ли Бо,
просто Ду Фу.
Старые мудрецы,
хорошо с вами и легко,
а всего-то следуй простым советам:
гаси гнев, суши весла,
не противясь течению жизни,
и вот тебя окликают: «Эй!»
Го Си, Су Ши, Ван Вэй.
***
Андрею Сагалаеву
Избегали речей пламенных,
Покупали сырок плавленый,
Набирали «Медвежьей крови»,
Под широкие шли кроны.
На осыпанной хвоей земле
Мы валялись навеселе.
И свободу свою празднуя,
Были рядом – такие разные,
Предавались мы по-простому
Свету, свежести и простору.
В дымных сумерках у костра
Нам природа была – сестра.
Позабыто лесное зодчество,
Бытом лечится одиночество.
Вроде не победила косность,
Но абстракцией стал космос.
Этот щедрый на пакости век
Понаделал из нас калек.
***
Заговори с моею душой,
с теплым потоком моей крови.
Это умеешь ты, хорошо
темперированный клавир.
………………………………
Что ж, мы прожили, как смогли,
и, проделав неблизкий путь.
даже музыку уберегли.
Это стоит чего-нибудь.
***
День октябрьский, сухой, чистый.
Холодно, хоть и солнце светит,
и осенний морозный ветер
носит сухой лист,
желтый лист крутит.
И ничего на душе нет
определенного, так сказать.
Там неясное мерцанье,
как бабушка говорила – мреянье.
«Скорблю и стенаю»,
произношу чьи-то слова как свои.
Произношу как молитву.
Но не просветлили
ни утешитель-август,
ни сентябрь-целебник.
Пуста и черна земля огорода –
эти заботы сброшены с плеч.
И ты свободен прямо с утра.
Так пойдем же прочь со двора,
за дорогу, где неостановимы
летят пленники суеты,
рабы двухмерного пространства,
на стальных своих самокатах.
Сердца их пусты, мне их жаль.
Пойдем в простор полей.
Там небо, которое ждет от нас
не накоплений,
но деяний.
***
Как она умела обнять –
просто, тепло, как брата.
Такое умение есть у огня,
у костра, моего Сократа.
Как обнять умела она,
как старшая – укрывая,
какая шла от нее волна
теплая да живая.
И до конца отпущенных дней,
взрослым так и не ставши,
буду я вспоминать о ней,
как о сестре старшей.
***
Владимиру Костину
Многолюдье и шум у фонтана,
где сверкала, искрилась, взлетала
в пыль развеянная вода,
где никто не посмотрит хмуро,
где «Богемою» Азнавура
мы растроганы навсегда.
И всего-то? Да это не боле,
чем картинка июльского дня.
Как хотите. Но вот для меня
в брызгах радужного огня –
и свобода, и счастье, и воля.
***
Стасу Божко
Дерево, ты живи,
сколько позволит срок.
Зелень твоей крови –
жизни земной залог.
Дерево, не умирай
под лихим топором.
Этот глухой край
спрячет куда с добром.
Ты как старик умри
предназначенным днем.
Дерево, ты гори
светлым сухим огнем.
Чтобы каждый из нас,
глядя в жаркий камин,
не отводя глаз,
помнил: он не один.
Дым уйдет высоко,
выше добра и зла.
В землю ляжет легко
к новым росткам зола.
Дерево, ты взросло
и на небо ушло.
Буду помнить светло
дружеское тепло.