С своё время по журналистским делам мне пришлось изъездить всю область. О многом рассказывал, ещё больше осталось в записных книжках и памяти. Поэтому к 70-летию её, родимой, откликаясь на просьбу «ТН», предоставляю свои заметки.

Они – о людях, в большинстве своём мало известных за пределами конкретной глубинки или узкой отрасли. Тем милее мне эти человеки, вовсе не зря жившие на свете.

СВЯТАЯ ПРОСТОТА

В посёлке Средний Васюган обитала Агафья Самарова, остячка, профессиональная охотница. В годы войны пожертвованные ею в Фонд обороны соболи и белки потянули на целый самолёт.

Уважаемая была таёжница. Где-то в пятидесятых её сделали депутатом Томского областного совета – как вкрапление экзотики, надо понимать. Тогда Агафья Ивановна произнесла фразу, сразу же ставшую афоризмом.

— Слушай, – спросила она у председателя райисполкома, когда они ехали на первую сессию, – а депутатке с мужиками – можно?

Любила она это дело.

При ней жила мать. Уходя в тайгу, васюганская Артемида не бросала старуху на попечение соседей, а забирала с собою. Ставила для неё чум, била лося – и оставляла матушку наедине с разделанной тушей. Сама же блуждала дальними маршрутами, промышляя пушного зверя. Когда, по её расчётам, припасы у старухи были на исходе, возвращалась и переводила мать на новое место, где уже был выстроен новый чум и ждала очередная груда лосятины.

…Это рассказал геолог Володя Биджаков, многие годы работавший в Васюганской нефтеразведочной экспедиции, потом в Томском геологоуправлении. Он умер недавно, и мне очень дорога память об этом человеке.

Кроме всего прочего, Владимир Ильич успел составить и издать умное и обстоятельное сочинение о томских геологах-практиках. Два увесистых тома, основанные строго на документах и великолепно иллюстрированные, лучший памятник этому подвижнику геологии.

КРАСИВО!

В селе Большая Галка жила девочка Капитолина Кожевникова. Её уважали за крестьянскую основательность и ещё за силу характера. Бывают такие люди, к которым с детства обращаются по имени-отчеству.

Когда Капе исполнилось шестнадцать, она поехала в районный центр Бакчар получать паспорт. И вернулась с новым именем: Гуттиэре. Так звали героиню фильма «Человек-амфибия». Картина гремела тогда на всесоюзном экране, стяжая любовь невзыскательной зрительской аудитории.

Советский фильм поражал непривычной заграничностью. И ещё в нём всё было красиво.

Что вы думаете? Село встретило это переименование с некоторой растерянностью, но быстро смирилось и даже думать забыло, что девчонку когда-то звали Капитолиной. Новое имя ей удивительным образом подошло, хотя внешне ничего общего с Анастасией Вертинской, исполнительницей роли, не просматривалось даже в самой общей антропологии.

Коренастенькая была наша землячка, с милой сибирской скуластостью.

Закончив школу, Гуттиэре Кожевникова отправилась покорять Москву. Чего она достигла в столице, неизвестно. Возможных сюжетных ходов – неисчислимое количество. Но, в чём уверены односельчане, – этот человек не пропал в джунглях огромного города, но выбрался на хорошую жизненную дорогу.

НЕ НАДО БАСЕН!

Галина Янгирова, в девичестве – Галя Филипчук, из самых-самых ветеранов Стрежевого и «Томскнефти». Дата её зачисления в штат тогдашнего нефтепромыслового управления – 2 февраля 1966 года. А приказ о создании самого НПУ вышел 13 января.

Коренная нарымчанка, выросла в селе Александровском, она – из тех немногих местных жителей, что сделали житейскую ставку на новую отрасль и остались в ней навсегда.

Её принял делопроизводителем сам Николай Филиппович Мержа (генеральный директор «Томскнефти», сегодня самая длинная улица Стрежевого носит имя этого легендарного человека). Тогда скромная должность делопроизводителя заменяла весь теперешний канцелярский аппарат.

Изумительная женщина! Проста, пряма, точна в оценках, и жива своим умом, а не заёмным, не тем, что сводится к формуле: «так все говорят». На собственной правоте не настаивает (всякому дано ошибаться), однако от субъективного взгляда на людей и на их дела вовсе не склонна отказываться. «Я вижу это так…». Такие люди, как она, незаменимы для реконструкции давних событий.

Впрочем, давние – не самое точное слово. Её городу нет и пятидесяти.

— …Ещё одна басня – о том, что Стрежевой выстроили зэки. Враньё! Так называемые химики появились здесь уже в семидесятых годах, пробыли недолго и дурной памяти по себе не оставили. Не худший был контингент.

Однажды сломался у нас замок на входной двери. В Стрежевом замков было не купить, пришлось заказывать то ли из Томска, то ли из Колпашева… Пока привезли да поставили, квартира недели две вовсе не запиралась. И что? Да ничего! А общежитие этих «условно-досрочных» располагалось, между прочим, чуть ли не впритык к нашему дому. Воровства не было. Да и не заметны были эти люди в нашем городе, не они определяли его лицо и характер.

А на первых порах город начинали строить студенты. Но не с бухты-барахты, не потому, что им больше нечем было заняться. Тут, прежде всего – жёсткая целесообразность. Просто не было другой рабочей силы: подразделения профессиональных строителей возводили более важные объекты.

Сколько раз приходилось слышать, как руководитель, пеняя нерадивым, ссылается на студентов: вот, дескать, у кого надо учиться отношению к работе! И ведь мы, в самом деле, равнялись на этих мальчишек в красных рубахах… Только тут вот какое дело. Работать на пределе сил можно, но лишь до поры до времени. То есть, и у предела есть свой предел. Восемь студенческих недель, ну, десять – это всё же одно, а чтобы из месяца в месяц, годами, согласитесь, совсем другое. Это называется подвижничество, и на него мало кто способен. Люди есть люди, а от непрерывности стахановских рекордов можно только надорваться…

ЕЩЁ БЕЗ МОСТА

 Томск в первые 368 лет своего существования был отрезан от прочего мира. Путь к нему из России пересекали реки: Обь, Томь. Почитайте путевые заметки Радищева, Чехова – многое поймёте. Потом появилась железная дорога, но от большей части области город оставался отделён естественными преградами.

Весна и осень становились головной болью для множества людей. Ледоход, ледостав разъединяли берега неумолимо и катастрофично. Зимою через Томь налаживали ледовую переправу, на лето наводили понтонный мост. В пятидесятые – шестидесятые годы во время распутицы молоко из заречных хозяйств возили в город самолётами.

Но вот в 1972 году вошёл в строй первый капитальный мост (в народе – коммунальный).

Рассказывает Егор Кузьмич Лигачёв, тогдашний хозяин области:

— Помню этот день, как сегодня. Устроили короткий митинг, перерезали ленточку. И масса народу – тысячи две – пошла по мосту, как будто проверяя его прочность и надёжность.

Мокрый снег, порывистый сильный ветер – нет, идут! А далеко внизу, параллельно, осиротевший понтонный мост – чистый, никого нет. То очередями стояли вереницы машин, а тут забыли и забросили…

На следующий день я улетал в Москву. Это было 4 или 5 октября. Снег продолжал валить, но самолёт всё же взлетел вовремя.

У меня были вопросы, решить которые можно было только у Косыгина. Чтобы встретиться с ним, предварительных звонков не требовалось. Приходишь в приемную, заявляешь: такой-то. Тебя либо тотчас принимают, либо скажут: завтра. Всё решалось моментально.

В этот раз, только я доложил о себе через секретаря, последовал ответ: «Пусть заходит». Я открываю дверь, и Алексей Николаевич громко говорит: «Товарищ Лигачев, я вас поздравляю». Я думаю: с чем это? С первым снегом, что ли? Спросил, а он:

— Так вы же мост пустили!

— Да. (А в газете «Правда» было совсем маленькое сообщении об этом событии). Что ж тут особенного?

— Эх, молодёжь! Ничего-то вы не знаете. «Что особенного»? Да ведь целая история с этим мостом! Вообще вы не цените того, что делаете.

— Что за история, если не секрет?

— А история такова. Я в юности работал кооператором в Сибири и часто курсировал между Новосибирском, Томском и Колпашево. Не раз, бывало, подъезжаешь к Томску вечером: осень, дождь, темень, – а надо переправиться через реку. Что делать? Лодочника нету. Стреляешь. После трех выстрелов появляется полупьяный лодочник. Садишься в эту лодку и плывёшь. Мужики в Томске мечтали в двадцатые годы об этом мосте! Деньги даже собирали, но потом разворовали и пропили. А вы осуществили мечту томских мужиков.

КОЛОКОЛЬЧИКИ ЕГО…

Во второй половине семидесятых строился магистральный газопровод Нижневартовск – Томск – Кузбасс. И в связи с ним занесло меня в посёлок Вертикос на Оби. Это Каргасокский район, глушь необычайная.

И тут судьба подарила мне знакомство с удивительным человеком. Звали его Иван Мартемьянов. Было ему уже семьдесят, но ни у кого не повернулся б язык назвать его стариком. Крепкий пожилой мужик. Окладистая борода и мощная грива чёрных волос, едва тронутых сединой. Белозубая улыбка. Проницательные тёмные глаза, обличающие сильный характер.

Справный был хозяин.

Но не только.

Его дом, на редкость для этого ссыльного захолустья изукрашенный резьбою, являл собою музей, в подлинном смысле этого слова. Если определить точнее, музей этнографии Среднего Приобья.

Сотни и тысячи предметов материальной культуры, свидетельств давно ушедшего быта русских старожилов и коренных народов. Обширное собрание ямщицких колокольцев соседствовало с коллекцией шаманских бубенчиков. Ступки, деревянные корыта, веретена, прялки, детские люльки. Деревянные божки из амбарчиков – укромных капищ хантов и селькупов. Бесхитростные, но неожиданно трогательные украшения таёжных красавиц. Подковы, гвозди, дверные навесы, выкованные в примитивных кузнях. Множество предметов аборигенного охотничьего и рыбацкого обихода…

Срез трудной, но по-своему яркой и героической жизни, проистекавшей некогда на обширных пространствах Западносибирской равнины.

Начало домашнему музею положил сам Иван Константинович, путешествуя по бесчисленным рекам и речушкам обского бассейна. Потом подключились односельчане, осознавшие благородный дух собирательства. Это о чём-то да говорит: прагматичным таёжникам нелегко понять романтику коллекционера, и часто в таком человеке видят скорее безобидного чудика, нежели подвижника. Мартемьянов же сумел поставить себя – не только вескостью суждений, но и самим образом жизни.

…Где-то в начале Перестройки Иван Константинович, зная недолговечность жизни, передал всю свою коллекцию в Томский краеведческий музей. А затем и умер, оставив о себе добрую и чистую память в умах многих людей.

Верно сказано: не стоит село без праведника.

И если общая высокая культура людей, населяющих сегодняшний Вертикос, очевидна для всякого наблюдателя, то нельзя не вспомнить Мартемьянова. Произнеся при этом высокое слово: духовность.

СТРАШНАЯ СИЛА ИСКУССТВА

…Был выстроен Томский нефтехимический комбинат, гигант крупнотоннажной химии, как его называли тогда. И начали действовать первые заводы: производство метанола, полипропилена, формалина.

Местные власти гордились новым предприятием и охотно показывали его всем и вся, устраивая даже специальные автобусные экскурсии.

Сначала объезд громадной площадки по периметру, чтобы дать представление о масштабах. Затем посещение одного из цехов, работающих по безлюдной технологии. Далее – непременная демонстрация водоочистных сооружений: вот как мы заботимся о здоровье родной природы! Для почётных гостей в завершение – скромный фуршет в банкетном зале заводской столовой.

На одной такой экскурсии побывала в полном составе областная организация Союза художников. Разумеется, мастера кисти и резца больше всего почерпнули из последнего пункта программы. А непьющий пейзажист Парамонов в рамках того же банкета ухитрился договориться с директором комбината о том, чтобы ему позволили поработать на территории. «Вы сами не понимаете, каким художественным богатством владеете! – вдохновенно говорил живописец. – Это достойно кисти Юона, Константина Фёдоровича! А оно пропадает втуне».

Директор ничего не знал про Юона. Однако разрешение дал и распорядился о всяческом содействии.

И Парамонов честно работал на зимнем пленэре несколько недель. А потом устроил персональную выставку «Зори над Нефтехимом». Учитывая важность темы (пусковой объект пятилетки средствами искусства), на вернисаже присутствовал весь партийно-хозяйственный актив области. И сам первый секретарь Обкома КПСС, не чуждый изящного и возвышенного, высоко оценил представленные работы.

— Какая мощь и какой размах! – негромко сказал он, но слышал весь зал. – Это напоминает мне «Утро индустриальной Москвы» товарища Кустодиева…

— Всё же – Юона, – хмыкнул кто-то из художников, но его как раз не слышали.

— …Только масштабней и оптимистичней, – продолжал первый. – Всё же научно-технический прогресс движется вперёд! И мне очень радостно, товарищи, что наша творческая интеллигенция это понимает и отображает. Взгляните только на эти султаны заводских дымов, подсвеченных восходящим солнцем!..

Стоявший рядом со мною Владимир Набоких, главный инженер комбината, беззвучно, но яростно матерился.

— Султаны, так-перетак! – объяснил он мне, когда высокое начальство удалилось. – Какие, к лешему, могут быть дымы? Разве Нефтехим – угольная кочегарка? Это – пар!

— Ну, и что? – удивился я. – Написано-то, ведь, в самом деле, хорошо. И настроение передаёт…

— Чьё настроение? – взвился Володя. – Моё?! Вот ты его и видишь! Да пойми ты, дурья башка, что каждый султан пара – это свищ в трубопроводе! Ничего этого на химическом производстве не должно быть и в помине! И каждый такой свищ – огромный штраф. Да покажи эту картину инспектору котлонадзора, он меня по миру пустит! Сварщики ещё при ударном монтаже накосячили, сейчас латают свои прорехи, а этот ваш Кустодиев и рад отразить…

— Да не Кустодиев! – сказал я. – Юон! Точнее, Парамонов…

— Какая, хрен, разница, – Набоких устало махнул рукой.

История эта имеет неожиданный финал: Нефтехим купил всю серию пейзажей. А Парамонов, получив большие деньги, на радостях запил, хотя вот уже лет десять как был излечен от этой пагубы тяжким препаратом антабус.

ВСЁ – НА ЭКСПОРТ

Многожды бывавший в Томске могучий старец Ефим Славский, многолетний министр среднего машиностроения (в ведомее министерства находился Сибирский химический комбинат), один из самых-самых пионеров советской ядерной отрасли, трижды Герой социалистического труда, не отличался какой-то особенной воздержанностью на язык. Скажем прямо: очень даже был невоздержан. Однако – вот старая школа! – хорошо знал, где и какая шутка уместна, а где лучше бы промолчать.

…Началась вторая половина восьмидесятых годов. Ещё никто не представлял, чем завершится Перестройка. Но её самые первые лозунги – гласность, ускорение, конверсия – звучали, в общем, симпатично и были вполне любезны народному сознанию.

И вот идёт заседание политбюро ЦК КПСС. В зале – узкий круг приглашённых: несколько десятков самых ответственных фигур из оборонной промышленности. Выступает генеральный секретарь Центрального комитета.

— Всенародная любовь к импорту – это же национальный позор! – заявляет он. – Мы должны делать ставку на экспорт, причём не только на сырьевой. Есть вещи, которые наша промышленность делает лучше всех. Значит, умеем, когда надо. Что из этого следует? Следует научиться торговать. Завоёвывать мировой рынок…

Дисциплинированный и заслуженный народ внимательно слушает Горбачёва. Золотых звёзд «Серп и молот» на парадных пиджаках больше, чем самих пиджаков. В зале собрались люди огромных полномочий и необычайной власти – руководители советского военно-промышленного комплекса.

— …Взять, к примеру, Средмаш, – продолжает молодой генсек. – Его заводы в состоянии выпускать практически неограниченный ассортимент продукции – и самого высокого качества. На мировом уровне, а то и выше! Но думали ли вы об экспорте ваших изделий, Ефим Павлович?

Министр Славский снял очки. Аккуратно протёр их платком и надел снова.

— Так точно, – очень серьёзно и даже как-то задушевно ответил он. – Только об этом и думаем, Михаил Сергеевич. У нас ведь не одно серийное изделие не предназначено для внутреннего, так сказать, применения. Всё – исключительно на экспорт.

Эту шутку вполне оценили все присутствующие, поскольку СХК, например, выпускал элементы ядерных боезарядов. Но не всем эта шутка понравилась.

Горбачёву – точно – нет.

…Эту историю рассказал мне Геннадий Петрович Хандорин, коренной томич. На протяжении всех 1990-х он был директором Сибирского химического комбината, крупнейшего в мире ядерного предприятия. Умное и строгое производство являло собою гордость отечественной промышленности.