Начальник УМВД России по Томской области вручил председателю областного Совета ветеранов именной кортик

В торжественной обстановке генерал-майор полиции Игорь Митрофанов поздравил полковника внутренней службы в отставке Ивана Ивановича Рупакова с 80-летним юбилеем и за многолетнюю плодотворную работу по патриотическому воспитанию молодежи и социальную поддержку ветеранов органов внутренних дел вручил министерскую награду — именной кортик.

Иван Иванович с 1999 года возглавляет областной Совет ветеранов органов внутренних дел и внутренних войск, принимает активное участие в жизни и общественной организации, и всего управления. Он является не только самым старшим руководителем ветеранской организации органов внутренних дел в России, но и самым инициативным. Сегодня томская ветеранская организация объединяет 40 первичных организаций и насчитывает в своих рядах почти 4000 членов. По мере сил и возможностей Совет старается оказывать психологическую, моральную и материальную помощь вышедшим на пенсию сотрудникам и ветеранам МВД, активистам удается решать многие их социально-бытовые проблемы.

Важное место в деятельности организации занимает наставничество, передача профессионального и жизненного опыта молодым сотрудникам органов внутренних дел. В прошлом году в ходе отчетно-выборной конференции общим голосованием Иван Иванович Рупаков единогласно был избран председателем Совета на четвертый срок.

 

Пресс-служба УМВД России по Томской области

 

6 мыслей о “Начальник УМВД России по Томской области вручил председателю областного Совета ветеранов именной кортик”

  1. Откуда я беру свои стихи?
    Начитанность моя мне помогает.
    Ведь книги мне квартиру заполняют
    Воспоминаньями… не для сердец глухих.
    Читаю вот немецких генералов.
    Бедняги… Им морозы в двадцать баллов
    Закрыли путь к Москве. А у Москвы
    Их бездорожья слякоть задержала –
    Их техника в грязи забуксовала.
    Мороз и грязь… вот что им помешало
    План «Барбаросса» претворить, увы!
    С одним «крестом» их был знаком я лично.
    Уже я в школу в Асино ходил.
    Путейцам я поставил бы «отлично»
    За то, что «тигр» к нам в лапы угодил.
    Песчано-желтый, полуобгорелый,
    С дырой в боку, он был находкой нам,
    Послевоенным, не по-детски смелым,
    Отчаянным сибирским пацанам.
    Мы этот «тигр» с боями окружали.
    Мы брали этот «тигр» на абордаж.
    И мои руки вовсе не дрожали,
    «Рассстреливая» вражий экипаж.
    Ребятам этот дохлый «тигр» немецкий
    Помог войны минувшей смысл принять.
    Игра в войну была игрой не детской.
    И мой отец сумел меня понять —
    Не пожалел шинелки офицерской
    Из желтого английского сукна
    Мальчишке перешить. И гордость с детства
    Влила в меня минувшая война!
    Мне эта гордость в жизни помогла
    Найти свой путь, прямой, довольно дерзкий,
    И по нему упрямо провела.
    Но если б мне промолвили тогда, что наяву
    Я из-под Томска милого в Москву
    Рвану – учиться на журфаке,
    В ответ бы я сказал, что это – враки…
    А в Асино, в той школе двухэтажной,
    В спектакле был я капитан отважный.
    Я Ваню Солнцева от гибели спасал.
    Его я перед боем в тыл послал.
    Приказ мой был, конечно, очень резкий.
    Мальчишку я прекрасно понимал,
    Когда его я крепко прижимал
    К шинели перешитой офицерской.
    Я понял в своей жизни под конец,
    Как много дал мне мой родной отец…
    Ну а тогда, смотря на эту свалку,
    Тянувшуюся вдоль стальных путей,
    Мы с мамой слушали воронью перепалку
    Над жутью бронетанковых костей…

  2. Рупакову И.И. Председателю Обл. совета ветеранов.Баллада о пузатом чайнике,
    или Морковный чай с рафинадом…

    Откуда я беру свои стихи?
    Они мне тайны детства раскрывают.
    С зарею утренней они, как петухи,
    Все громкоговорители врубают.
    И я, проснувшись, вниз, к реке бегу,
    Чтоб смыть водой обскою сновиденья.
    Я память детства очень берегу.Сибирь.
    Дубровино. Вот здесь мое рожденье.
    Умывшись, поднимаюсь на обрыв.
    К разваленному зданию шагаю.
    Стою, смотрю, волнения не скрыв.
    Среди развалин медленно брожу.
    Вот здесь родился я – определяю.
    Здесь был роддом. Его не нахожу,
    А нахожу сплошное разрушенье…
    Как это сложно – нить соединить.
    Твое «позавчера» с твоим «сегодня».
    Наверно, надо просто жить и жить,
    Не помнить и о позапрошлогоднем.
    Но что-то не дает мне думать так.
    Ведь не случайно родом мы из детства.
    Будь ты мудрец, да даже и простак —
    Нам в детстве счастьем заряжают сердце.
    А мы потом не бережем его,
    Счастливого наследства своего,
    Считая — никуда ему не деться…
    Пузатый чайник – мой дружок
    С военных детских лет.
    Как крепко память бережет
    Все то, чего уж нет.
    Я и сейчас, когда пью чай
    За завтраком, в обед,
    Вдруг вспоминаю невзначай
    Морковный чай тех лет.
    Я вспоминаю город Томск.
    Четвертый год войны.
    В чьих пальцах траурный листок?
    Чьи брови сведены?
    И ни слезиночки в глазах.
    Лишь скул бугристый ход.
    Жизнь не спустил на тормозах
    Войны четвертый год.
    У мамы на плечах медпункт.
    И беленький халат.
    И я – мальчонка-шалопут.
    И город Ленинград.
    Где муж ее, а мой отец
    У Пулковских высот
    Кольцо блокады… как венец…
    Несет который год.
    Барак наш прямо у ворот
    Стоит — у заводских.
    И шпалы гонит наш завод,
    На Запад гонит их.
    Он гонит, гонит их туда,
    Где фронт, где немцев бьют.
    Мы с мамой ждем-пождем, когда
    Победный наш салют…
    Но тише! Слышу скрип дверей
    Барака, стук подков.
    Я под кровать свою скорей
    Протиснуться готов.
    И, одеяло приспустив
    Почти до пола, я
    Лежу, рукой глаза прикрыв,
    Дыханье затая.
    Вот, заворчав, открылась дверь.
    В медпункте пациент!
    Я затаился, словно зверь
    В предсмертный свой момент.
    Вот шаг… второй… все ближе он,
    Знакомый стук подков.
    Я словно вижу страшный сон,
    Я умереть готов.
    Вот чья-то страшная ладонь
    У лика моего. Меня не тронь…
    меня не тронь…
    Я к стенке от него!
    Мальчонка в ужасе дрожал.
    Он умереть был рад.
    Но страшный гость в руке держал
    Всего лишь… рафинад.
    Четыре беленьких куска —
    Он, пленный, свой паек
    Для фрау-докторши сынка
    Заботливо сберег.
    Заметив, что контакта нет
    К нему у малыша,
    Он от кровати в кабинет
    Проходит не спеша.
    Прошло, быть может, пять минут,
    А может и не пять,
    Когда пацан посмел вздохнуть,
    Покинувши кровать.
    В конце барака стук подков
    На выходе угас.
    Мальчонка вновь шалить готов –
    Как много жизни в нас!
    Он к маме в кабинет вбежал…
    И там остолбенел.
    На блюдце рафинад лежал,
    Кусочками белел.
    А мама, опустив глаза,
    Салфетку мнет в комок,
    Не зная, как ему сказать,
    Чтобы понять он смог.
    Сказать, что Курт признался ей,
    Что он для нас не враг.
    Что он в Германии своей
    Входил в союз «Спартак».
    Что Гитлер гнал их на убой,
    Мозги запудрив им.
    И шли, оставив за собой
    Пожарищ черный дым.
    Да, перед нами их вина –
    Ее не отмолить.
    Скорей бы кончилась война.
    Как хочется дожить.
    А маме только двадцать три.
    Жена или вдова?
    Скорей бы почту принесли –
    Ее уж нет дня два.
    — С такой занозой Курт пришел —
    И острой, и большой.
    Понятно, повод лишь нашел.
    К тебе он всей душой…
    Слеза по маминой щеке
    Росинкой протекла.
    А я припал к ее руке,
    Забыв про все дела.
    А после, зимним вечерком,
    Мы три часа подряд
    С пузатым чайником–дружком
    Громили… рафинад.
    И с ним морковный чай для нас
    Был сладкое ситро.
    Мы сводки ждали каждый час
    От Совинформбюро.
    Стекала светлая слеза
    С любимого лица.
    Молилась мама молча за…
    За моего отца.
    И он вернулся к нам живой,
    Хоть ранен был не раз.
    Он в детский сад вбежал за мной,
    Взорвав наш тихий час.
    А я ни капельки не спал.
    Как будто знал птенец…
    В дверях распахнутых стоял,
    Весь в орденах, отец!
    …………………………………….
    Моих волос седой лужок.
    Прошедшие года.
    Пузатый чайник – мой дружок
    Со мною навсегда.

  3. Баллада о пузатом чайнике,
    или Морковный чай с рафинадом…

    Откуда я беру свои стихи?
    Они мне тайны детства раскрывают.
    С зарею утренней они, как петухи,
    Все громкоговорители врубают.
    И я, проснувшись, вниз, к реке бегу,
    Чтоб смыть водой обскою сновиденья.
    Я память детства очень берегу.Сибирь.
    Дубровино. Вот здесь мое рожденье.
    Умывшись, поднимаюсь на обрыв.
    К разваленному зданию шагаю.
    Стою, смотрю, волнения не скрыв.
    Среди развалин медленно брожу.
    Вот здесь родился я – определяю.
    Здесь был роддом. Его не нахожу,
    А нахожу сплошное разрушенье…
    Как это сложно – нить соединить.
    Твое «позавчера» с твоим «сегодня».
    Наверно, надо просто жить и жить,
    Не помнить и о позапрошлогоднем.
    Но что-то не дает мне думать так.
    Ведь не случайно родом мы из детства.
    Будь ты мудрец, да даже и простак —
    Нам в детстве счастьем заряжают сердце.
    А мы потом не бережем его,
    Счастливого наследства своего,
    Считая — никуда ему не деться…
    Пузатый чайник – мой дружок
    С военных детских лет.
    Как крепко память бережет
    Все то, чего уж нет.
    Я и сейчас, когда пью чай
    За завтраком, в обед,
    Вдруг вспоминаю невзначай
    Морковный чай тех лет.
    Я вспоминаю город Томск.
    Четвертый год войны.
    В чьих пальцах траурный листок?
    Чьи брови сведены?
    И ни слезиночки в глазах.
    Лишь скул бугристый ход.
    Жизнь не спустил на тормозах
    Войны четвертый год.
    У мамы на плечах медпункт.
    И беленький халат.
    И я – мальчонка-шалопут.
    И город Ленинград.
    Где муж ее, а мой отец
    У Пулковских высот
    Кольцо блокады… как венец…
    Несет который год.
    Барак наш прямо у ворот
    Стоит — у заводских.
    И шпалы гонит наш завод,
    На Запад гонит их.
    Он гонит, гонит их туда,
    Где фронт, где немцев бьют.
    Мы с мамой ждем-пождем, когда
    Победный наш салют…
    Но тише! Слышу скрип дверей
    Барака, стук подков.
    Я под кровать свою скорей
    Протиснуться готов.
    И, одеяло приспустив
    Почти до пола, я
    Лежу, рукой глаза прикрыв,
    Дыханье затая.
    Вот, заворчав, открылась дверь.
    В медпункте пациент!
    Я затаился, словно зверь
    В предсмертный свой момент.
    Вот шаг… второй… все ближе он,
    Знакомый стук подков.
    Я словно вижу страшный сон,
    Я умереть готов.
    Вот чья-то страшная ладонь
    У лика моего. Меня не тронь…
    меня не тронь…
    Я к стенке от него!
    Мальчонка в ужасе дрожал.
    Он умереть был рад.
    Но страшный гость в руке держал
    Всего лишь… рафинад.
    Четыре беленьких куска —
    Он, пленный, свой паек
    Для фрау-докторши сынка
    Заботливо сберег.
    Заметив, что контакта нет
    К нему у малыша,
    Он от кровати в кабинет
    Проходит не спеша.
    Прошло, быть может, пять минут,
    А может и не пять,
    Когда пацан посмел вздохнуть,
    Покинувши кровать.
    В конце барака стук подков
    На выходе угас.
    Мальчонка вновь шалить готов –
    Как много жизни в нас!
    Он к маме в кабинет вбежал…
    И там остолбенел.
    На блюдце рафинад лежал,
    Кусочками белел.
    А мама, опустив глаза,
    Салфетку мнет в комок,
    Не зная, как ему сказать,
    Чтобы понять он смог.
    Сказать, что Курт признался ей,
    Что он для нас не враг.
    Что он в Германии своей
    Входил в союз «Спартак».
    Что Гитлер гнал их на убой,
    Мозги запудрив им.
    И шли, оставив за собой
    Пожарищ черный дым.
    Да, перед нами их вина –
    Ее не отмолить.
    Скорей бы кончилась война.
    Как хочется дожить.
    А маме только двадцать три.
    Жена или вдова?
    Скорей бы почту принесли –
    Ее уж нет дня два.
    — С такой занозой Курт пришел —
    И острой, и большой.
    Понятно, повод лишь нашел.
    К тебе он всей душой…
    Слеза по маминой щеке
    Росинкой протекла.
    А я припал к ее руке,
    Забыв про все дела.
    А после, зимним вечерком,
    Мы три часа подряд
    С пузатым чайником–дружком
    Громили… рафинад.
    И с ним морковный чай для нас
    Был сладкое ситро.
    Мы сводки ждали каждый час
    От Совинформбюро.
    Стекала светлая слеза
    С любимого лица.
    Молилась мама молча за…
    За моего отца.
    И он вернулся к нам живой,
    Хоть ранен был не раз.
    Он в детский сад вбежал за мной,
    Взорвав наш тихий час.
    А я ни капельки не спал.
    Как будто знал птенец…
    В дверях распахнутых стоял,
    Весь в орденах, отец!
    …………………………………….
    Моих волос седой лужок.
    Прошедшие года.
    Пузатый чайник – мой дружок
    Со мною навсегда.

  4. Моя благодарность…

    Откуда я беру свои стихи?
    Мне память детства путь к ним открывает.
    Я слышу, как на зорьке пастухи
    С подворий стадо по проулкам собирают.
    Я слышу их лихие голоса.
    От щелканья бичей окно трезвонит.
    И по стеклу стекает вниз роса.
    — Доспи, внучонок! – дед на печку гонит.
    На этой печке русской жизнь моя,
    По сути, совершила возрожденье.
    И деда мой! И бабушка моя!
    Поклон земной вам за мое спасенье.
    Меня зимой к вам мама привезла –
    Дистрофика, рахитика, шкилета.
    Сестра, родившись, год не прожила.
    Цидуля с фронта от отца пришла:
    «Да, Людку жаль… Но главное не это!
    Марш к старикам — сын оживет в деревне.
    Умрет… я пристрелю тебя… поверь мне…»
    И ожил я заботой стариков.
    Они живут в строках моих стихов.
    И будут жить, пока я существую.
    Люблю я всех, ради кого живу я…
    Друзья мои, вот я… как есть… таков…

    Волчья охота
    (Баллада)

    Я вернулся, хоть вы и не ждали,
    Что так быстро с прогулки вернусь.
    Как упорно дожди убеждали,
    Что утонет под паводком Русь.
    Над Москвой еще тучами небо
    Покрывается утром и днем.
    Но циклон вроде как бы и не был.
    Дождь грибной — это память о нем.
    Я пройдусь по Отчизны просторам.
    Я с Востока на Запад пройдусь.
    Под моим жизнерадостным взором
    Расстилается Матушка-Русь.
    Сам я родом из центра России,
    Где над Обью звенят небеса.
    Где меня из родимой Сибири
    Год за годом зовут голоса.
    Голоса моих родичей мертвых,
    Но живых… пока я еще жив!
    Я за них, в справедливость упертых,
    Молю Бога, ладони сложив.
    Где-то здесь на заросшем погосте
    Похоронен мой старенький дед.
    В дом к нему был заброшен я в гости,
    Когда Бог мне уж выдал билет.
    Встреча с дедом в сознанье мальчонки
    Кадром будущей жизни всплывет.
    Но до дедовской теплой избенки
    Будет встрече с волками черед…
    Плыл морозный густеющий вечер.
    Над вокзальцем «Мошково» луна
    Освещала театр нашей встречи,
    Заменяя софиты сполна.
    Наш вагончик как будто проснулся.
    Словно дрожь от мороза согнал.
    Дважды дернулся, будто споткнулся.
    Но на рельсах себя удержал.
    Кто-то толстый в тулупе овечьем
    Меня с мамою с тамбура снял
    И кому-то баском человечьим
    За задержку в пути попенял.
    — Вам-то што… вы путейцы — канальи!
    Расписанье на што вам дано?
    Штоб по нем вы людей доставляли!
    Смерз ребенок… А вам все равно!
    Усадив меня с мамой на сено
    (Оно в дровнях лежало копной),
    С матерком своим всенепременным
    Дед в тулуп нас укрыл с головой.
    Положив себе в ноги берданку
    И придвинув к ногам патронташ,
    Объяснил: «Тута я спозаранку
    Кое с кем провернул арбитраж.
    Пару выстрелов сделать придется.
    Встречу… мать их… с берданкой в руках.
    Не боись… мать их так… обойдется.
    Не догонют они… мать их так!
    Ну, Каурка моя, за работу!
    Я ж не даром овсом тя кормил…
    Чую… сдюжим мы волчью охоту…
    Ведь не зря я ружжо захватил…
    Моя мама почти не дышала,
    Мои руки в свои ухватив.
    А лошадка лениво бежала,
    Слыша дедушкин речитатив.
    Вы возили когда-нибудь кошек,
    Ну, допустим на вязку к котам?
    В темноте кошка ехать не сможет.
    Ну не нравится ей темнота.
    И потом… ей обратно дорогу
    Надо помнить на всякий случай.
    Хоть любовь и угодная Богу,
    Но отход ты наметь невзначай!
    Вот и я из тулупа наружу
    Во все стороны молча глядел.
    И, вдыхая морозную стужу,
    От восторга ну просто балдел.
    — Деда! Глянь… а вон там огонечки…
    И вон там…И вон там… Посмотри!
    Дед берданку схватил: — Ни х…чки!
    Мать их так… их там дюжины три…
    Хорошо, что патроны мне бабка
    Не забыла с тулупами дать.
    А то было бы щас нам не слабко…
    Мать их так…без ружжа совладать…
    Погоняя одною рукою
    Красотульку каурую, дед
    Стал стрелять из берданки другою
    По «огням», что стелились нам вслед.
    — Деда! Нет их… видать, поломались…
    Ты же в лампочки эти попал?
    Вы бы тоже… как я… удивлялись.
    Дед с саней было чуть не упал.
    Они с мамой от смеха лежали.
    Страх ее как-то сразу прошел.
    А вдали «огонечки» бежали –
    Между тем, я их снова нашел.
    Вы представьте такую картину.
    Над тайгою звенит тишина.
    С неба, словно сквозь темную льдину,
    Наблюдает за нами луна.
    По пустыне таежной морозной,
    Выбивая подковами след,
    Мчит Каурка, уводит от грозной
    Нас беды – самой грозной из бед.
    А за тысячи верст на Закате
    В эту самую ночь под Москвой
    Наш упрямый российский солдатик
    По «волкам» бил… как дедушка мой.
    Только стойкость дивизий сибирских,
    В подмосковную вброшенных сечь,
    Всю Россию от полчищ фашистских
    Помогла в эту ночь уберечь.
    Мой отец в эту ночь в Подмосковье
    Много раз в штыковую ходил.
    По снегам, пламенеющим кровью,
    На «волков» батальон выводил.
    В сорок пятом, слезами омытом,
    В орденах он вернулся домой.
    Но до смерти его незабытым
    Оставался тот яростный бой.
    Что погибли отцовские братья,
    Двое ловких, лихих жеребят,
    Смог с листков похоронок понять я:
    Они в братских могилах лежат…
    Дед стрелял много раз этой ночью.
    Я патронов подносчиком стал.
    Он меня похвалил, между прочим.
    Даже матом кричать перестал.
    Но когда «огоньки» припустились,
    Нас желая в кольцо захватить,
    Вдруг в заборе ворота открылись.
    Мы в них вихрем смогли проскочить.
    И старушка проворная мигом
    Заперла их на крепкий засов.
    Мы ушли из-под волчьего ига.
    Так открылся мне дедовский кров.
    Я в «Прощанье с деревней…» о жизни
    Рассказал вам… о сельской своей.
    О войне, что прошлась по Отчизне
    Смертью для миллионов людей.
    Я ребенком об этом не ведал,
    Хоть пришлось и хлебнуть мне сполна.
    Лишь со смертью родимого деда
    Понял я, что такое война…
    Я родился над Обью в Сибири,
    Где тайга словно море шумит.
    Нету края прекраснее в мире.
    Это сердце мое говорит.
    Семь десятков годин пролетело.
    Где я только, друзья, не бывал.
    Только тянет меня то и дело
    В край, где «лампочки» дед разбивал…

  5. Фотография одной семьи…

    Откуда я беру свои стихи?
    Порой мне их домой заносят птицы.
    Люблю цветов пахучие петлицы.
    И тихий ропот тополей сухих.
    Люблю ритмичный звонкий амфибрахий.
    И мудрость тихую старинных фотографий.
    И башен звон древнейшего Кремля.
    Люблю тебя, Российская Земля…
    В моей квартире среди книжных полок
    В обычной черной рамке под стеклом
    Есть фотоснимок. Он мне очень дорог.
    Сейчас тебе я расскажу о нем.
    Представь сибирский городок Анжерку.
    На угле он стоит который век.
    С ним рядом шахт стальные этажерки
    И терриконов медленный разбег.
    А к ателье на площади центральной,
    Насколько из рассказов помню я,
    Примчалась быстро, чуть не моментально
    Воскресным утром наша вся семья.
    В сибирских семьях, детворой богатых,
    Все жили часто дружеским «котлом».
    Любовь к отцам в них соблюдали свято,
    А к матерям – с особенным теплом.
    Фотограф всех расставил так, как надо.
    Детей, конечно, на передний план.
    На заднем плане мама с папой рядом.
    А в центре на руках у бабушки – пацан.
    Белоголовый и весьма кудрявый.
    Глазами «птичку», видимо, искал.
    Но взгляд мой был по-взрослому упрямый
    И невеселый. Словно горе ждал.
    И ведь дождался, экстрасенсик мелкий,
    Всего полметра, кажется, в длину…
    Над площадью из радиотарелки
    Нам Молотов прокаркал про войну.

  6. Поединок
    (Повесть об отце)

    Откуда я беру свои стихи?
    Они со мною как в тайге по следу.
    Письмо в Спецхран. Запросы в Госархив,
    В Минобороны. В дверь звонок к соседу.
    Они со мной ведут упорный поиск
    Одной тропы из множества тропинок.
    И как итог – коротенькая повесть
    В стихах. Военная. Названье – «Поединок».
    Толчком к ней послужил рассказ отца.
    Пожалуй, я начну ее с конца.
    Не торопись, читатель мой любимый.
    Момента ждет Пегас неутомимый,
    Ведь в нем – залог удачного венца…
    Над Томском ночь. Весенняя. Шальная.
    Капель бренчит… как колокольный звон.
    Старик лежит, себя не сознавая,
    Но вновь блокадный Питер видит он.
    Над ним склоняется моя сестренка Оля.
    Да, ей пришлось сиделкой стать отцу.
    А я в столице жил, не ощущая боли,
    Которая и привела его к концу.
    Потом был долгий телефонный зуммер.
    «Алло! Алло! Братишка, горе мне…
    Нет, горе нам с тобой! Наш папа умер.
    Он, умирая, был на той войне,
    С которой он вернулся в сорок пятом.
    Всю жизнь свою он был ее солдатом.
    И как солдат служил своей стране.
    Признаюсь, поняла его не сразу.
    Ну, глупая, чего с меня возьмешь…
    А он шептал: «Огонь! Прибавить газу!
    Ага, хватились… в задницу им еж!
    Что, «тигры» появились? В рот им дышло!
    На Питер по болотам не пройдут.
    Ага, застряли… Ни черта не вышло…
    Снарядом в бок — и будет им капут!»
    Ты знаешь, брат, я все дословно помню,
    Что он шептал, ведя свой смертный бой.
    О фронте он при жизни ничего мне
    Не говорил. А вспоминал с тобой?
    Мой разговор с сестрою был короток.
    Мне горло забивал тугой комок.
    Теперь мы с Ольгой в звании сироток –
    Я с этой мыслью свыкнуться не мог.
    С сестренкой мать мы потеряли ровно
    В тот день, когда Гагарин мир взвинтил.
    Для нас несчастье было так огромно,
    Что общий праздник нас не захватил.
    И вот отца у нас теперь не стало.
    Мы с ней вдвоем… и как же это мало!
    Мне не пришлось тогда сестре признаться,
    Что был на удивленье редкий час,
    Когда отец вдруг стал приоткрываться,
    Сказав, что с немцем довелось стреляться.
    Была дуэль! И вот его рассказ…
    Звонок из штаба: «Объявляй тревогу!
    У нас в тылу эсэсовский спецназ.
    Да, целый батальон. У них одна дорога –
    По просеке лесной. У вас в запасе час.
    Твоим таежникам по снегу рейд привычен.
    В лесу поляна – цель броска для вас.
    Не пропустить!» Ну что ж, приказ обычен.
    Уткнуть их в снег и не давать вздохнуть.
    Да наплевать, что вышли мы на отдых.
    Что нам и час не дали прикорнуть.
    Да, в тыл фашист прошел, как в дырку воздух.
    И эту дырку нужно нам заткнуть.
    Плевать, что батальон – от силы рота.
    Ну полторы. Добавить могут взвод.
    Бойцам же не стрелять – им отдохнуть охота.
    Однако, не судьба… Сибиряки, вперед!
    И батальон рванул в неплановый поход
    По взгорбку вверх таежным беглым шагом.
    На карте просека, прямая, словно шпага.
    Она к поляне точно приведет.
    Сибиряки в лесу народ хожалый.
    Я вспоминаю, как отец, бывало,
    За глухарем с утра в тайгу ходил.
    Он с лайкой быстро птицу находил.
    Из малопульки в ухо ей попал
    Однажды. И сам не знал, куда он угодил.
    Вот смеху-то… А батальон шагал,
    Передовых меняя на сугробах.
    Все в полушубках, словно в белых робах.
    Лишь снега хруст да хриплые смешки.
    Да пар над строем. Ну и матерки.
    Приказ вполголоса, чтобы смотрели в оба.
    Шагает споро батальон. Шаг в шаг.
    След в след. Так на охоте ходят волки.
    Толкучка мыслей в головах, скорей, осколки.
    Кому-то чудится родной отцовский дом.
    Кому — свидание на берегу обском.
    Кому — наряды и губа за самоволки.
    Шагает, мнет сугробы батальон.
    Над ним ночной мерцает небосклон.
    Но вот поляны виден белый круг.
    О цирке память детская воскресла.
    Но вместо купола над ними звездный фон.
    И зрители в сугробах, а не в креслах,
    Здесь залегли. И тишь сгустилась вдруг.
    Минуты потекли. Одна… Другая… Третья…
    И бесконечность в каждой как бессмертье…
    Четвертая… Вот и они. Пришли.
    И тоже в цепь. И тоже залегли.
    Все в маскхалатах. Ушлые, канальи.
    Видать, их в Альпах натренировали.
    В снегу лежать им явно не впервой.
    Вон офицер их крутит головой.
    Снял каску. И фуражку надевает.
    Да… серая… с высокою тульей.
    Эсэсовская. Что он затевает?
    И что в руке он держит — микрофон?
    Нет… рупор! Маскхалат снимает.
    В бинокле вот он – прямо в двух шагах.
    Спокойно дышит. Говорит как лает.
    Так… на форме серой виден мне погон.
    Эсэсовские знаки означают,
    Что он по званию… ну да… коллега мой.
    Но я пехотный старший лейтенант,
    А он эсэсовский и-обер-штурм-и-фюрер.
    Ведь кто-то им придумал это сдуру.
    Фуражка с мертвой белой головой.
    А на погончике витой и белый рант.
    Вот топчет снег… Вот чистит сапоги.
    Ну как актер в театре за портьерой
    Глазами к рампе меряет шаги,
    Весьма довольный собственной манерой.
    Неужто хочет на себя отвлечь
    Вниманье наше. Фланговым охватом
    Нас обойти. Но нам легко пресечь
    Все, затеваемое этим супостатом.
    На взгорбке разлеглись они и мы.
    Под снегом топкая трясина по бокам.
    Напасть не смог под сенью полутьмы.
    А днем подавно не пройти волкам!
    Он явно не желает гробить банду
    Своих выдрессированных балбесов.
    Да нам, залегшим на опушке леса,
    Легко посечь всю волчью их команду.
    Ага, он встал. Из-за кустов выходит.
    Ну что ж, не трус. И рупор тут же с ним.
    Его к губам торжественно подносит.
    Зачем-то «ахтунг» дважды произносит,
    По-русски значит — он вниманья просит
    У нас дискантом ангельским своим.
    — Эй, рус Иван! Твой батальон – сибирский.
    Вам отдохнуть бы – мы вам помешали.
    Вы тайны все по связи разглашали,
    Забыв, что на войне неосторожность
    Возможность жить вгоняет в невозможность.
    Я тоже тебе тайну раскрываю:
    Твой батальон по именам я знаю.
    Ты не стреляй. Давай поговорим.
    Я знаю — твой форнаме Прошутинский.
    Твой наме Петр – я Петер. Ты мой тезка!
    Почти что брат. Но это между нами.
    Сибиряки… вы бьетесь очень хлестко.
    Мне жаль, что мы встречаемся врагами.
    Вы нам набили морду под Москвой,
    Используя мороз — союзник свой.
    Для вас, сибиряков, ведь он привычный.
    Мы вам под Питером оплатим долг столичный.
    Клянусь своей арийской головой!
    Послушай, а ля герр ком а ля герр.
    Ну то есть, на войне как на войне.
    Я это перевел тебе на русский.
    Ты вряд ли в свой Сибирь учил французский.
    Немецкий… вам полезнее вдвойне…
    Ну вот тебе всего один пример.
    К вам по дороге, ты поверь уж мне,
    Мы пару ваших деревушек подпалили.
    Мои камрады там двух мэдхен подхватили.
    Ну… чтобы поразмяться между дел.
    А ваши мужики солдат моих убили.
    За что?! Мной гнев, конечно, овладел.
    Ну, это пустяки… давай-ка ближе к телу!
    Тебя я вызываю на дуэль.
    Ты понял? Я тебя прошу к барьеру.
    Теперь мы друг для друга только цель.
    Охотники с тобой мы оба в меру.
    Из пистолетов будем мы стреляться.
    С тобою «токарев», со мною «вальтер» вечный.
    Убьешь меня – твоим сигнал подняться.
    Мне повезет – мои встают, конечно.
    Ты знаешь, я учился в русской школе.
    Я жил ин Москау. Мой фатер – дипломат.
    Я детство вспоминаю не без боли.
    Литература ваша – это просто клад.
    «Я к вам пишу — чего же боле?»
    « Я сам обманываться рад».
    Девчонок тискал я… за шоколад.
    Вот где в любовь я наигрался в волю.
    Ну а теперь к барьеру, камарад!
    Маршрут к тебе я выбрал наугад.
    На карте ткнул – вот здесь вам будет мат.
    Вам, русским, не дождаться лучшей доли…
    Фашист ко мне спиною повернулся.
    Он за кустами даже не пригнулся.
    Со мною рядом кто-то матюгнулся.
    — Все слышали фашистский монолог?
    Он Пушкина цитировать нам смог.
    А деревушки сжег с людьми, скотина.
    — Слышь, командир, возьми нас в секунданты…
    Дантес плевал на русские таланты.
    И немцу ты всего лишь пол-алтына.
    Скажи… и мы их в миг без карантина…
    — Нет! Всем лежать. Я вам махну рукой.
    Познать придется им еще сибирский бой.
    Умейте ждать – тады все будет ой!
    Сняв полушубок, «токарев» в руке,
    Я на опушку вышел налегке.
    Он тоже встал на том краю поляны.
    Высокий. Стройный. Словно манекен.
    Вот интересно — трезвый или пьяный?
    А если пьяный – выпил-то он с кем?
    У них ни-ни, чтоб офицер с солдатом.
    Ну, значит трезвый. Марш на встречу с «братом»!
    Шаги считаю. Десять. Двадцать. Тридцать.
    Не спал, не ел и не успел побриться.
    Стреляю. Вижу – он стреляет тоже.
    Да черт с ним, мне на нем негоже
    Зацикливать внимание свое.
    Держать прицел на этой сытой роже.
    И все! Жаль, не позавтракали все же.
    Хорош комбат, туды меня в качель!
    Хотя когда ребятам было кушать?
    Приказ едва успели мы прослушать.
    Спокойно, хлопцы, я стреляю в цель.
    Он вздрогнул, опустился на колено.
    Он что… устал!? Ну так какого хрена!
    Нет, встал. И вот он ближе, ближе.
    А пули от него все ниже, ниже.
    Он что, попасть мне хочет между ног?
    А еще «тезка»… мать его мамаша!
    Он мне за свой ответит монолог.
    Что, «вальтер» свой уже поднять не смог?
    Нун гут… сам заварил всю эту кашу.
    Лоз… тут тебе не мэдхен убивать.
    Не деревушки наши поджигать.
    Ферфлюхт… ты русских девочек любитель.
    Ты гнусный и презренный совратитель.
    Ты, швайн, по мне само исчадье ада,
    Я слов других не стану подбирать.
    Да за меня Россия нынче рада,
    Что я в такое зло могу стрелять.
    Стреляю… за семью сибирскую мою.
    Томск… городок в моем родном краю.
    Жена живет в медпункте заводском.
    Со Славкой… сыном… шустреньким жучком.
    Стреляю… за отца и младших братьев.
    Их принял уже Бог в свои объятья.
    Отца убила гибель сыновей.
    И это все на совести твоей!
    Стреляю… за голодных ленинградцев,
    Которые не думают сдаваться.
    \И не сдадутся, и тебя переживут.
    Я им поообещал тебя оставить тут.
    И ты обязан просто здесь остаться!
    Стреляю… за Москву и Сталинград.
    \Не проведет твой фюрер в них парад.
    Ты здесь у нас маршрут закончишь свой.
    За русских девочек заплатишь головой.
    Стреляю… и в меня моя Сибирь
    Вливает свою силу, удаль, ширь.
    Я вас, фашистов, буду убивать –
    Вот как сегодня — и не уставать.
    А надо будет… буду рвать зубами.
    Вы – волки… ну и я по-волчьи с вами.
    Стреляю… и уж точно зверь такой,
    Подохнет от моей сибирской пули.
    О черт… а что же там с щекой?!
    По ней кувалдой словно саданули.
    \А «тезка» вот — уже передо мной.
    И как назло мой «токарев» беззвучен.
    Да ладно — удавлю одной рукой.
    Я своим дедом этому обучен.
    Другой махну своим ребятам — К бою!
    Вы Божью месть несете им с собою…
    И тут поляну вдруг накрыла вьюга.
    Они крестом упали друг на друга.
    Верней, врагом упали на врага.
    Комбат шептать пытался: «Ни фига!
    Еще не вечер… бейте их, ребята.
    Они же звери… звери, не солдаты.
    У нас же на зверей поставлена рука.
    Как и должно быть у сибиряка.
    Но он не знал… Пробитая щека
    Его была одна сплошная рана.
    Кровь брызгала струей, как из-под крана.
    От челюстей, зубов… одни обломки.
    Язык разорван… Хорошо, ничком упал.
    А то своей бы кровью захлебнулся.
    Но кто же здесь невыносимо громкий!?
    А это Вася, верный ординарец,
    Новосибирец, записной красавец,
    С бинтом и ватой ловко подвернулся.
    Повязку неумело наложил
    И голосом звенящим доложил:
    — Мы, командир, сигнал твой уловили.
    Ты не волнуйся. Мы их задавили.
    Уж извини, но пленных мы не брали.
    Хотя они от ужаса орали
    И вспоминали бога своего.
    Мы осмотрели «тезку» твоего.
    Он добежал до вашей «стрелки» тут,
    Хоть мертвым был уже за пять минут.
    На зверя здорово твоя рука набита.
    Ты из него наделал просто сито.
    Ты как на стрельбище украсил свою цель.
    Ведь батальон спасла твоя дуэль.
    Она же с неба вьюгу привела.
    А вьюга словно крылья нам дала..
    Эсэсовцы и ахнуть не успели,
    Как мы в момент на головы им сели…
    Читатель! Твоего прошу прощенья.
    Комбат не слышал эти откровенья.
    Потеря крови… Потерял сознанье…
    Когда к нему вернулось пониманье
    Себя, уже везли к врачебному столу.
    А боль скребла железом по стеклу.
    Наркоз вдыхал комбат потом не раз.
    Хирурги питерские парня полюбили.
    Они с ним просто чудо сотворили,
    Воссоздавая профиль и анфас.
    Читатель, убедишься в этом сам.
    На сайте посмотри на нашу фотку.
    Мужик – красавец… Верь своим глазам.
    Кто не поверит – дышло ему в глотку.
    В госпиталях провел почти полгода.
    Уже не верил в то, что из урода
    Его опять в красавца превратят.
    Такого, что медсестры захотят
    Его пленить, как говорится, с ходу.
    Я видел снимки тех военных лет.
    Отец был классный офицер, от Бога.
    Он в объектив смотрел по-командирски строго.
    Он так всегда смотрел на белый свет.
    Я видел среди снимков госпитальных
    Один отдельный небольшой квадратик.
    Девчушка беленькая. Беленький халатик.
    И жизнь в семье — не жизнь, а цирк печальный.
    Для нас, детей, урок первоначальный,
    Оставивший в судьбе глубокий след.
    У нас с сестрой избытка в счастье нет.
    В руках моих фотоальбом отца
    И матери. Раздумьям нет конца.
    Не судьи мы родителям своим.
    Не хочешь, как они — иди путем другим.
    Но все равно скажи спасибо им.
    И тут нельзя, чтоб было «или – или».
    И жили — как могли, и как могли – любили…
    Я видел пулю, что в отца попала.
    Она в моей руке не раз лежала.
    Ее к своей щеке я приставлял.
    Всем существом своим я представлял,
    Какую боль превозмогал отец,
    Когда его щеку пробил такой свинец.
    Но, кроме пули, были три осколка.
    Отец в атаке их заполучил,
    Которая закончилась без толку,
    Ведь в батальоне не осталось сил.
    Его остатки и повел он за собой,
    Привык же первым выходить на бой.
    Поднялся из окопа в полный рост.
    Взрыв мины у комбата за спиной
    Был очень незаметен, тих и прост…
    И снова взгляд врача над головой.
    — А ты у нас везунчик, сибиряк!
    Ты проживешь не менее ста лет.
    До сердца богатырского никак
    Не удалось пробить осколкам этим след.
    И задержались ведь они всего
    В пол-ноготка от сердца твоего.
    Живи, старик, люби, детей расти!
    А «старику» чуть больше тридцати.
    Дожил же он до сотни без шести.
    Хранил я пулю и осколки много лет.
    Но у меня уже давно их нет…
    Отец партийным стал на той войне.
    Уставу партии он верен был вполне.
    Да я и сам на склоне моих лет
    В своих руках держу свой партбилет.
    В предательские руки мы с отцом
    Не сдали партбилеты… И с концом!
    Слова его запомнил: «Вот ведь суки…
    Страну и партию… масонам на поруки!»
    Отец мой жил всегда как фронтовик.
    Он к блату и комфорту не привык.
    Людей труда любил и уважал.
    Жить по-другому в мыслях не держал.
    Он обживал районный свой масштаб
    И был боец идеи, но не раб.
    Редеет ряд таких, как он, солдат.
    Вся жизнь у них была не как парад.
    И если честно, поединок свой
    Он вел, не уходя с передовой.
    Уверен я, что если бы он мог,
    Нашел – кому послать снаряды в бок.
    Нашел – кому наслать святую месть
    За Родины поруганную честь.
    Он все вокруг в деталях примечал.
    Предательство увидев, не молчал.
    Все чаще он темнел от новостей
    И, не дождавшись радостных вестей,
    Ушел… так и не сдав своей поляны…
    Читатель мой! Я завершил свой поиск.
    Закончена обещанная повесть.
    Мне помогали память, верность, совесть.
    Отцам… чтоб жить… потребовалась доблесть.
    Чем старикам мы платим за их раны?!

Добавить комментарий для Вячеслав Петрович Прошутинский Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

два + 18 =